Ложь - Тимоти Финдли

59. Сна нет. два часа ночи. Уже целый час я сижу у окна, погасив свет и глядя на звезды. Луне всего шесть дней от роду, и ее лик, отраженный в бухте, очень бледен. Океан почти недвижим.

Может, и стоило остаться там, в темноте, пока не засну, но в конце концов я отказалась от этой мысли, включила лампу и открыла тетрадь. Глаза не желают закрываться. Перед ними так и стоит мертвое лицо Колдера — я вижу его на фоне громады моего айсберга, возвышающегося у оконечности Суррей-айленда. Каждые сорок секунд маяк на мысу Кейп-Дэвис посылает свою двойную вспышку, и айсберг тоже вспыхивает и гаснет. Полный сюр: айсберг, смерть Колдера, луна, маяк Кейп-Дэвис, айсберг…

Бедная Лили Портер.

Тем вечером — в пятницу, когда был убит Колдер, — она думала, что головная боль убьет ее. Но Мег отыскала в Колдеровой аптечке какое-то средство, которое смягчило боль и немного успокоило Лили. Я прихватила с собой от Лоренса сыр и несколько груш, и мы с Петрой здорово удивились, застав Мег возле Лили.

— Бэби прекрасно справляется с Майклом, — сказала Мег.

Наверно, она рада была ненадолго отлучиться от него. Мег поела, Лили отказалась. Мы втроем, держась за руки, сидели в Лилиной комнате — пили виски, жевали груши. Точь-в-точь три девчонки из колледжа, ожидающие, когда минует ужасная неприятность. Если б наши теперешние неприятности были такими же пустяковыми, как тогда: незачтенная курсовая, несостоявшаяся вечеринка, приглянувшееся платье, которое не на что купить…

— Я убила его. Я убила… — повторяла Лили.

В конце концов она уснула, и мы с Мег пошли к себе, подперев Лилину дверь атласным шлепанцем, чтоб не захлопнулась, — тихонько направились каждая к своей лестнице, махая на прощание рукой и вздыхая, а при том твердо зная, что впереди ждет очередная бессонная ночь вроде вот этой, но уверяя себя, что глаза прямо-таки слипаются.

Потом — как сейчас — я сидела у этого окна, глядя, как еще какой-то незадачливый страдалец, мучимый бессонницей, бродит по пляжу. За дюнами я видела огонек, который двигался туда-сюда, туда-сюда, словно в такт музыке. Иногда под выходные студенты из обслуги, взяв с собой пиво и хот-доги, идут на пляж и разводят там костер. А иногда просто ходят туда выпить пива и поплавать. Нередко слышно, как они смеются. Но не в ту ночь. Не в пятницу.

Кто бы там ни был, он явно нервничал. И даже сердился.

Огонек двигался взад-вперед, взад-вперед.

А потом погас.

Интересно, кто же это? — подумала я.

Может, призрак Колдера — подыскивает место, чтобы пересчитать звезды.

Если б он только мог успокоиться. Если б все мы могли успокоиться. Завтра нам придется вновь пережить его смерть — когда первые полосы всех газет сообщат миру: скончался создатель всех наших лекарств.

Мысль об этом наводит усталость.

Луна ушла с небосклона. А я иду спать.

60. Наутро я встала и в обычное время пошла завтракать. Давным-давно я методом проб и ошибок установила, что к восьми часам самые младшие дети успевают съесть свою яичницу с гренками и рвутся вон из столовой. Они выходят, а я как раз вхожу. На мой взгляд, все по-честному: им не приходится терпеть ужасное стариковское молчание, а нам — ужасный детский гам.

Однако утром в субботу было вообще до странности тихо, хотя дети еще некоторое время оставались на своих местах. Должно быть, родители угомонили их, скорей всего подкупом. Я заметила, что за соседним столиком малыша Терри Непоседу, сынишку Уильямсов, утихомирили с помощью карандашей. Под надзором матери он на нескольких листах бумаги успел в нескольких вариантах изобразить айсберг за окном. Большинство его айсбергов походили на плавучие замки — огромные, плоскодонные Капитолии, иные даже под звездно-полосатым флагом. Усаживаясь, я услышала, как Джейн Уильямс сказала мальчику:

— Замечательные рисунки, Терри. Просто прелестные, мой дорогой. Но кой-чего недостает. Помнишь, вчера вечером папа говорил тебе, какая большая часть айсберга находится под водой? Смотри, вот так.

Она взяла ярко-зеленый карандаш и подрисовала айсбергу «киль». Я могла только гадать, что выбор цвета обусловлен стремлением сделать грозную часть ледяной громады не менее «прелестной» (как она выразилась), чем «замечательная» надводная часть.

Я сидела, просматривая газету. «Бостон глоб». («Нью-Йорк таймс» доставляют в «АС» не раньше девяти.) Как странно, подумала я, бросив взгляд на первую полосу. Ни слова о смерти Колдера.

Ни на первой полосе. Ни на какой другой, как вскоре выяснилось.

Вообще ни слова о Колдере Маддоксе, а ведь с Бостоном его связывало многое — гарвардские степени, работа в МТИ, бруклайнские[11] лаборатории.

Я отложила «Глоб», съела инжир и только потом решила развернуть «Портленд паккет». Уж там-то наверняка что-нибудь напишут, ведь «АС» — их епархия.

Но нет. Ни слова. Лишь весьма нечеткая, на полполосы, фотография айсберга и статейка («перепечатанная из вчерашнего вечернего выпуска») о том, как его обнаружил «один из постояльцев гостиницы». О Колдере Маддоксе — ни слова.

Я засиделась за завтраком, как всегда, смакуя яйца-пашот, гренки, бекон и джем. Здешний шеф-повар — большой мастер: яйца к завтраку неизменно тают во рту, а бекон как раз в меру хрустящий и сочный. Против обыкновения — во всяком случае, после сердечного приступа я так не делала, — я выпила целых три чашки кофе, наблюдая за субботней публикой, которая направлялась к своим столикам: семьи, супружеские пары, группы из трех-четырех друзей, одинокие женщины вроде меня (их много) и одинокие мужчины (считанные единицы).

Мы, одиночки — преимущественно вдовы, — занимаем столики у северо-западной стены. Они стоят шеренгой, поодиночке (каламбур непреднамеренный!), возле окон, а окна смотрят через автостоянку на Дортуар, где живет обслуживающий персонал. Между собой постояльцы всегда называли эти столики Поездом. Ведь все мы сидим лицом в одну сторону, глядя друг другу в затылок, прямо как пассажиры в вагоне «Двадцатого века». Но еще до того, как заняла один из этих столиков, я ненароком слыхала, что девушки-официантки зовут стариковский «отсек» — Смертная миля.

Наутро после смерти Колдера это прозвище казалось вполне уместным.

Я ждала, когда появятся Мег и Майкл. В будни Мег сама готовила завтрак, по субботам и воскресеньям они сорили деньгами. Лили, разумеется, изображала королеву и к завтраку не спускалась, ни в будни, ни в праздники. Но Риши запаздывали. Фактически они направились в столовую буквально перед самым закрытием, едва ли не за минуту до девяти. Я услышала скрип колес Майклова кресла. Они нуждались в смазке. Вероятно, влажный морской воздух не шел им на пользу.

Столик Ришей — с одним-единственным стулом — был в дальнем конце столовой, с видом на океан. Я думала, Мег хотя бы помашет рукой или улыбнется. Но она поставила кресло у стола, а сама тотчас уткнулась в «Нью-Йорк таймc» и начала методично перелистывать страницы.

Ищет сообщение о Колдере, подумала я. Она просмотрела всю первую часть, потом вторую и снова первую. Потом отложила газету и заговорила с Майклом. Подошла рыжеволосая официантка, налила им кофе. Мег поднесла чашку к губам Майкла, взглянула в окно. Но через столовую, на меня, не посмотрела ни разу. Очень странно.

61. Когда я вернулась к себе, моя дверь была приоткрыта. Ничего особенного — возможно, горничная еще в комнате. Вообще-то, увидев луч света, падающий сквозь щелку в коридор, я шла и думала, как замечательно будет посплетничать с горничной, прелестной девочкой с темно-рыжими волосами, по имени Франсин, или Франки. Мне ужасно хотелось разузнать, что горничные и служанки говорят о смерти Колдера Маддокса. К примеру, что значил Колдер Маддокс для их поколения? Чем были для них его транквилизаторы и анестетики — чудесами или самыми обыкновенными принадлежностями жизни XX века? Для моего поколения они, безусловно, были чудесами. Мы-то как-никак росли без пенициллина, сульфамидов и всяких там антибиотиков.

Но Франки в комнате не было. И, судя по всему, она сюда еще не заглядывала. Постель по-прежнему не застелена, графин для воды пуст, моя ночная рубашка висит на дверце шкафа…

Я похолодела, мурашки пробежали вверх по спине, волоски на руках встали дыбом.

Я не оставляла шкаф открытым. Точно помню, не оставляла. Помню, потому что хотела увидеть себя в зеркале во весь рост, а зеркало не на внутренней стороне двери, нет, на наружной. Правда, у этого шкафа дверца сразу же распахивается, если не накинуть крючок. Она без защелки и под действием силы тяжести открывается настежь. Только крючок удерживает ее закрытой.

И я точно накинула крючок Это я хорошо помню.

Заглянула в шкаф.

В моем хозяйстве — коробках с обувью, с платьями, со свитерами — явно кто-то рылся. Не разбросал, не перевернул вверх дном, но определенно открывал, просматривал и оставил в беспорядке.