«Это было недавно, это было давно...» - Галина Львовна Коновалова

Шились туалеты, долго репетировали новогодний капустник. И наконец в знаменитом нашем «жёлтом фойе» (разбомблённом во время войны) водружалась огромная ёлка, наряжать которую разрешалось только избранным. И в одиннадцать часов вечера после спектакля все, почти весь театр, торжественно, под звуки своего оркестра, чинно входили в освещённый нарядный зал и занимали свои заранее обозначенные места. Позже, к двенадцати часам, прибывали гости. Кого только не было: и величественный граф Алексей Толстой со своей тогда ещё совсем юной красавицей Людмилой Ильиничной, и маленький, подвижный как ртуть, на вид очень невзрачный, но тогда всемирно знаменитый полярник Папанин, и всегда лохматый, сутулый, со своим неповторимым прищуром умнейших глаз поэт Михаил Светлов, влюблённый по очереди во всех наших молодых актрис, то в Нину Никитину, то в красавицу Аллу Казанскую — и тут же сочинявший стихи на эту тему:

Перспективы наши жалки,

елки-палки,

Нинки, Алки.

Встреча моего первого Нового года в театре запомнилась надолго. В середине первого курса В.К. Львова, наш главный педагог, разрешила нам всем курсом встретить Новый год в театре. Это была большая честь. И мы это поняли. Часам к десяти вечера моя лучшая подруга Нина Никитина приехала из своей Симоновской слободы, где жила с родителями, ко мне на Тверскую, чтобы вместе отправиться на этот первый бал (этакие Наташа Ростова с Соней). Моя мама с изумлением осмотрела Нинин туалет и тихо спросила меня: «Это она в таком виде пойдёт в театр?» Надо сказать, что одеяние моей подруги было действительно экстравагантное: из какой-то подкладочной блестящей материи розового цвета было сшито платье с поперечной оборкой другого цвета, широкие рукава с воланами спускались от локтя к ладоням, какой-то невообразимый пояс стягивал её бесподобную талию, а сверх этого была небрежно накинута шаль. Вид действительно желал лучшего, но было ей восемнадцать лет. И была она необыкновенно хороша. И всё, в общем, смотрелось. Но моя мама была в ужасе: «В таком виде в театр!..» Я же, в отличие от Нины, была в чудном скромненьком синем платье, в лакированных туфлях на низком каблуке (подчёркиваю эту деталь, потому что потом это сыграло роковую роль).

Пришли вовремя. Гости шумно наполняли зал, всё сияло, и все были необыкновенно нарядны. До сих пор помню Русинову в бледно-жёлтом шифоне, Вагрину — в чёрном обтянутом платье с рукавами, отороченными мехом, Мансурову — в чём-то роскошно-бархатном. Ну и мы, скромно пробирающиеся к своему дальнему, самому дальнему столику.

Тут грянул оркестр и прозвучали звуки первого вальса... Так начинался вечер (полночь ещё не пробило). С кем-то, не помню, перемолвилась приветствием и не успела в волнении опуститься на свой стул, как ко мне подлетела на минуту оторвавшаяся Нина со словами: «Снимай скорей туфли, он пригласил меня на танец, а у меня туфли на таких высоких каблуках! Я и так выше его, снимай скорей». Я не раздумывая сбросила свои «лакировки», и так как туфли Нины были мне велики номера на два, я осталась стоять у стенки в одних чулках с туфлями Нины в руках, ошеломлённая, растерянная, но очень гордая за подругу. Ещё бы! Только вошли — и сам Симонов пригласил на первый танец. Неважно, что пригласил не меня, — главное, что одну из нас! Комсомолкой я всегда была жертвенной! Так и простояла бы я у стеночки с чужими туфлями в руках, если бы (о, чудо!) не увидела, как ко мне приблизился кто-то огромный, ошеломляюще красивый и, умело заслонив меня от всего зала, тихо спросил: «Почему вы так расстроены, почему стоите одна и не танцуете?» Это был самый красивый человек не только нашего театра, но и всей Москвы. Я, конечно, его прекрасно знала, ведь мы сто раз любовались им на репетициях. «Человеческой комедии», где он был несравненным Люсьеном де Рюбампре, но сейчас, в этом зале, он обратил на меня внимание. Он первым понял всю нелепость моего положения и, бросив все соблазны, пришёл мне на помощь .. В этом был весь Дима!

Он всё время был со мной, пока Нина прекрасно вальсировала с Симоновым. Подождал, пока она, возбуждённая успехом, не вернулась ко мне, подождал, пока я на глазах у всех не надела свои «лакировки», — и только тогда пошёл на своё место, к своему столу, где его давно ждали бесчисленные поклонницы.

Таким был знаменитый красавец Дима Дорлиак — краса и гордость нашего театра. В нём всё было необыкновенно: от его удивительной внешности до завораживающей фамилии — Дорлиак, Данзас, Дантес... Он вполне соответствовал такой необычной фамилии. Происходил он из семьи обрусевших французов. Мать его — Ксения Николаевна Дорлиак — в прошлом была знаменитой певицей, а к тому времени, о котором пишу, была профессором пения в Московской консерватории. Высокая, статная, с классическим профилем камеи, она каждое утро проходила мимо наших окон (они жили тогда в коммунальной квартире на улице Вахтангова, как раз напротив нашего артистического подъезда), окружённая благоговейными ученицами, из которых впоследствии вышла не одна знаменитая певица. Чинно, медленно она проходила мимо нас. И всегда, кроме учениц, её сопровождала дочь (сестра Димы) — красавица, тогда ещё совсем юная, уступающая брату внешне разве только в росте. Впоследствии Нина Дорлиак стала превосходной камерной певицей, а после ухода из жизни Ксении Николаевны тоже стала профессором Московской консерватории (ей принадлежит открытие Рихтера). Но кумиром, общим любимцем этой небольшой, удивительной семьи был, конечно, Дима. Его природа наградила не поскупясь. Я уже говорила, что был он на редкость гармонично одарён и статной фигурой, и лицом (будь он блондин, можно было бы сравнить его поразительно тонкое, одухотворённое лицо с портретом молодого Байрона). От матери он унаследовал абсолютный слух, был крайне музыкален, ритмичен, лучше всех танцевал, прекрасно пел, играл тогда всех так называемых героев-любовников, ну и конечно, был обожаем всей женской частью труппы. Но самое непонятное заключалось в том, что, обладая всеми этими качествами, которые могли вскружить голову любому двадцатипятилетнему молодому человеку, Дима был крайне прост, приветлив, по-хорошему любопытен — все эти качества спасали его от зазнайства; скорее всего, сказывалось прекрасное воспитание, которое не позволяет человеку даже с выдающимися данными, чувствовать себя выше других. 

Его обожали все. Личная жизнь его складывалась непросто. Уж очень многие женщины добивались его. Была у нас в то время молодая актриса Аня Данилович — жена Вадима Шверубовича (сына В.И. Качалова). Так вот, в неё-то и влюбился Дима, отвергнув все остальные притязания.