Усман Юсупов - Борис Ресков

На IV съезд КП Узбекистана Юсупов приехал, будучи заведующим организационным отделом Ташкентского окружкома партии. Должность, связанная с подбором и расстановкой, использованием кадров. Рядом с Ташкентом, всего в часе езды, находилось селение Каунчи — Янгиюль, где осталось немало тех, с кем вместе бедовали, трудились на хлопковом заводе, с кем не один пуд соли вместе съели. Мудрено ли, что старые знакомцы, движимые извечным и понятным желанием — устроиться в Ташкенте, обращались к земляку, который стал, по еще не изжитому в ту пору выражению, «большим человеком». Однако же Ташкентская организация не услышала на съезде столь серьезных, как другие, упреков ни за то, что называлось групповщиной, ни за ошибки, допущенные в работе по расширению партийных рядов. Была ведь еще и другая, свойственная периоду беда: имущие — кулаки, бывшие баи, — быстро смекнули, что можно замаскироваться, протиснуть в партию, а там, если удастся, пролезть и на руководящие посты. В двух районах Ферганской долины, Бешарыкском и Чуст-Папском, как отмечалось на съезде, органы диктатуры пролетариата превратились на практике в органы защиты классовых интересов байской верхушки. Закономерно, что съезд обязал Центральный Комитет впредь решительно выдвигать на руководящую работу в партийном, советском и хозяйственном аппарате рабочих, батраков и бедняков. Закономерно и то, что одним из секретарей ЦК КП Узбекистана был избран на этом съезде бывший батрак, рабочий, бедняк Усман Юсупович Юсупов. От роду ему еще не было тридцати. Участок ему поручили едва ли не самый трудный — село, коллективизация.

От дедов, прадедов, возделывавших испокон веку поле в засушливом крае, передается новым поколениям бережное отношение к воде, а главное — понимание, что именно вода — первооснова жизни. Если основное содержание истории других народов и политической и социальной — борьба за землю, то для узбеков это борьба за воду, да и то сказать, земли, незанятых площадей и поныне достаточно, но они мертвы до поры, как тот сказочный богатырь, пока его не окропили «живой» водой.

Вот то начало забот о воде, о хлопке, которыми жил секретарь ЦК Юсупов. В его представлении процветающий Узбекистан был прежде всего краем, сплошь покрытым артериями и капиллярами, несущими жизненную влагу хлопковым плантациям. Орошение и расширение узбекских полей совпадало с потребностями всего многонационального народа. Хлопок, который можно было выращивать главным образом в Узбекистане, нужен был молодой Советской стране не меньше, чем хлеб. К весне 1929 года, когда в Самарканде шли заседания IV съезда КП(б) Узбекистана, потребность Союза в хлопке удовлетворялась едва на две трети. Более ста миллионов рублей золотом могла бы экономить ежегодно страна, если бы была достигнута хлопковая независимость. Едва ли нужно пространно рассуждать о том, как ценно было это золото в пору, когда люди (нэпманы не в счет) масло получали по карточкам и искренне радовались ордеру на галоши, выданному фабзавкомом; ясно было, и съезд сказал об этом со всей определенностью, что значительно увеличить производство хлопка в Узбекистане можно лишь на основе социалистического преобразования и индустриализации сельского хозяйства. Борьба за большой хлопок означала, таким образом, борьбу за коренное переустройство всей жизни народа, за социализм.

Так смыкались классовые интересы узбекских трудящихся с интересами всей Советской страны. Не хлопок любой ценой, не хлопок для России, а социалистический хлопок, продукция социалистического сельского хозяйства, в каждом грамме которой — концентрат всеобщего труда: уральского рабочего, отковавшего лемех для плуга; питерского профессора, читающего с кафедры Ташкентского университета лекции вчерашним чабанам; врача, оставившего дом и практику в Виннице, чтобы лечить джизакских ребятишек от трахомы; маститого режиссера, эстета и чуточку сноба, опекающего первую группу будущих профессиональных узбекских актеров; геодезистов и топографов, белобрысых и дочерна загорелых, шагающих с рейками и планшетами по сланцево-твердым, растрескавшимся такырам, — труд бодрствующего в полночь поливальщика-мираба, которому шестое чувство помогает безошибочно определить срок, когда надо поить землю; усилия миллионов пахарей и кетменщиков; мужество девчонки из земельной комиссии, пробирающейся под свист кулацких пуль из кишлака в кишлак; терпеливость и трудолюбие узбекской женщины, чьи пальцы даже с осенней земли, рассыпавшейся сухими комьями, подберут самую ничтожную дольку волокна.

Но переход к социализму означал и окончательную ломку сложившихся в течение тысячи лет (если считать со времени арабского завоевания Средней Азии и принятия ислама) обычаев, этики, жизненного уклада. Не мог этот процесс свершаться бескровно и гладко, и не одни лишь классовые враги восставали против нового: коллективного хозяйства, раскрепощения женщин, школ, в которых не вдалбливают в детские головы заумные суры из Корана, а учат тому, что земля круглая. Да, был бай, притаившийся, как ему казалось, до поры; революция лишила его богатств, гарема, власти, раболепного преклонения со стороны черного люда. Был полным ненависти мулла, к успокоительным и сладким речам которого относились все с большим недоверием, потому что рядом с мечетью, в красной чайхане, агитаторы-комсомольцы читали лекции о дарвиновском учении и показывали «волшебным фонарем» картинки, разоблачающие лихоимство и ханжество служителей культа. Был кулак, который уже не мог безнаказанно мытарить батраков, жиреть за их счет; все они бесились от злобы, не желая примириться с неизбежным концом.

И была масса — Эшматы и Ташматы в дедовских чапанах, из которых торчала пожелтевшая вата; у каждого в приземистой кибитке, покрытой оплывшей глиняной крышей, дюжина босоногих, чумазых ребятишек, нетерпеливо протягивающих тощие руки, покрытые красными цыпками, к единственной лепешке.

Первые не желали слышать о новом строе. Они могли только ненавидеть и вредить, открыто ли, тайно ли.

Вторые сердцем чуяли, что правда на стороне тех, кто назывался «большевик», узбекским устам проще было произнести «балчибек», — кто уже дал беднякам землю и воду, прислал не требующего платы фельдшера и запретил баю, уже закидывавшему было глаз за бедняцкий дувал, увести в свои гарем двенадцатилетнюю любимицу дочь. Но воспитаны они были в слепой вере и покорности, на которых с добавлением изрядной толики крови замешен ислам; убеждены были, что за земной юдолью последует вечное блаженство для души в мире потустороннем. Мудрено ли, что подчас и рваный халат прижимался к плечу, обтянутому блестящим бекасамом.