Осажденный город - Кларисе Лиспектор

Потом ушла в угол и легла.

Цвет помещения достигал теперь острой нейтральности. Ни темно, ни светло — ясно. Здания высокие и рассветные. Через окно ветер леденит волосы и ничего больше не шевелит в комнате. По всему этажу разносится запах старого дерева, растущего за окном. Внезапно, трясясь в кабриолете, она уснула, изумленная и успокоенная. Опасность миновала…

Проснулась под боевой марш скаутов, барабаны грохотали между корзинами с рыбой. Она проснулась слишком поздно. Лошади уже построены были в ряд для похода. Большие уши-листья из сна быстро сжались в маленькие чуткие уши — к тому же радость скаутов Сан-Жералдо с их барабанами рассыпалась крошечными пчелками вокруг.

То, что было сырым от дождя, высохло. Девушка нашла все уже сухим, как солома под солнцем. Куда девалась буря прошедшей ночи? Через окно видела она, как мирные стада кентавров шли сквозь облака, величественно неся крупные крупы. А со стороны поля карканье воронов разносилось далеко, предвещая хорошую погоду.

По улице шла процессия во главе с тромбоном. Звуки оживляли запах рыбы, сеяли огоньки между ветвями деревьев. Девушка оглядывала раскиданную одежду, помещение, еще такое огромное.

Но сквозь все непонятное военный марш звучал ужасающей реальностью. Телеграфные провода, проходящие сквозь открытую веранду, и все их острое протяжение несли в себе одну неизбежность — день!

Девушка медлила в своей комнате. Иногда слегка подталкивая ее, покачиваясь вместе с нею. Глядя сверху вниз, со своей кровати, подвешенной к полу, — до сих пор никогда еще не наступало сегодня.

Чудовищная гардеробная ночи, теперь поменьше площадью, кипела от плащей и шляп. Утро пахло срезанными листьями — это подстригали деревья на Базарной Улице, и от пожарищ шла пыль, как на постройке, — город Сан-Жералдо был огромен, полон лестниц, приставленных к стволам деревьев, все вокруг сотрясалось от безудержной силы, какою было полно, потому что часы на башне стали бить и пробили девять! Девять утра!

Девушка растерялась…

Пересекая вздрагивающий туннель, какой открылся наконец через комнаты этого здания — теперь она была уже бодра, проницательна, — она твердо смотрела вперед, Лукресия, чужеземка, под защитой всего лишь расы людей равных, разбросанных по своим углам.

За две улицы отсюда три каменные женщины поддерживали портал современного здания. Телеграфные провода лихорадило в точках-тире, точках-тире… В один прыжок Лукресия Невес была на веранде, руками придерживая рубашку, которую раздувал ветер.

Вначале она даже зажмурилась от солнца, но вскоре уже смотрела на спокойное здание Коммерческой Лиги. Поржавелая крыша. Штукатурка сыплется со стен… На свету каменщик весь содрогался со своим буравом, бесстрастно подрывая устои предместья через один из его камней. Люди рассматривали витрины… Куда девался город прошедшей ночи?

Как вампир, днем город был слеп.

6. НАБРОСОК ГОРОДА

В тот день случилось Лукресии Невес хлопотать в своей кухне что-то около двух.

Ана пошла за покупками, и тишина бдительно разлилась по жилищу. Девушке уже не раз приходилось мыть посуду, пока мать ходила за покупками. Это был день, похожий на другие подобные.

И, быть может, именно поэтому что-то словно разрешилось, и это дневное время освещалось как-то по-особому через оконные шторы. Там, куда свету не удалось проникнуть, была тревожная темнота: дом словно весь колыхался. И шелестел.

То, что произошло в эти часы, пролетело над Лукресией Невес в колебании звука, влившемся в ветер и потому не услышанном.

Так вот она ускользнула от разгадки. Девушке везло: хоть на миг, но она всегда от чего-нибудь ускользала. Правда, из-за отличия этого мига иной человек сразу бы все понял. Но правда также, что силою этого мига иной человек был бы сражен, как молнией: город Сан-Жералдо был полон людей, сраженных чем-то, которые так радостно тряслись в карете «скорой помощи» на пути к Приюту для умалишенных имени Педро II.

Самое главное — не понимать. Даже собственной радости.

Вода текла из крана, и она водила мыльной тряпицей по тарелкам. Через окно виделась желтая стена; желтая — так следовало из простой встречи с этим цветом. Когда терла зубья вилки, Лукресия казалась маленьким колесиком, вертевшимся быстро, тогда как большое колесо вертелось медленно — то было медленное колесо света, и внутри него девушка суетилась, как муравей. Бытие муравья на свету поглощало ее полностью, и вскоре, как настоящий рабочий муравей, она уже не знала, кто моет и что моется, — такой лихорадочной была ее работа.

Она, кажется, превзошла всю тысячу возможностей, присущих человеку, и теперь просто находилась внутри самого дня, с такой простотой, что вещи виделись сразу и точно. Раковина. Кастрюля. Открытое окно.

Порядок и спокойное, обособленное место каждой вещи под ее взглядом: ни одна не ускользала.

Когда искала другой кусок мыла, не случилось так, что не нашла: вот он, тут же, под рукой. Все было под рукой.

А это так важно для человека, в какой-то мере недоумчивого: отказаться от причуд воображения и только лишь признавать узкое существование того, что видишь. «А-а-а», — кричала какая-то птица в палисаде за соседней лавкой.

Без грима лицо теряло пороки, в которых Лукресия Невес нуждалась в иные моменты, чтоб придать себе весу в обществе. С таким голым лицом, как сейчас, она б тоже откликнулась на зов, когда собирают на прогулку детишек.

Вся освещенная, вся отмеченная светом двух часов пополудни. «А-а»… — прервала свою песню птица в палисаде. Здесь, в глубине дома, Лукресия чувствовала себя божеством.

В глубине дома и в глубине души. И возможно, чтоб подчеркнуть свою божественность, она остановилась, усталая, вытирая пот со лба тыльной стороной руки, в которой держала тарелку.

Стояла, обводя взглядом обширное предместье, залитое солнцем. Там все вещи были прямые и без тени, словно специально сделанные, чтоб кто-то, глядя на них, боялся, что они рухнут на него. Держа в руке тарелку — свой рабочий инструмент, она думала, как бы хорошо сейчас показать матери, что ее дочь… что ее дочь…

Взглянула, с любопытством даже, на освещенные вещи вокруг себя, стараясь выявить яснее, через свою мысль, то, что происходит вовне.

Ничего не происходило, однако: человеческое существо стояло перед тем, что видит, захваченное свойством того, что видит, почти ослепнув от самой этой манеры смотреть; все вещи в два часа дня кажутся сделанными в глубине так же, как видятся на поверхности. Ей очень хотелось рассказать матери и Персею об этом освещении…

Но она продолжала стоять, бесприютная, перемалывая свои трудные мысли.

В этом божестве, при свете двух часов пополудни, мысль, почти никогда не приведенная в исполнение, стала настолько первобытной, что превратилась в чувство. Самой совершенной мыслью было: видеть, слушать, гулять. Но скупой разум, как большая птица, сопутствовал сам себе, не спросясь своего согласия.

А насчет того, чтоб рассказать о происходящем Персею, так все ведь так просто, глупо даже: она всего лишь строила то, что уже существует. Ну и что ж! Она видит реальность.

Кроме того, как рассказать Персею, если все это состоит из вещей непродуманных и нет всему этому доказательств?.. Чтоб добыть их, надо поверить во все эти вещи, даже независимо от них самих — ведь вся кухня была лишь виденье в стороне. И каждый раз, когда она поворачивалась в ту сторону, виденье оказывалось снова в стороне. Так девушке удавалось выдержать освещение двух часов пополудни — то подымая голову на случайный шум, то бегом устремляясь через все комнаты к веранде, на призывный звук многих шагов по мостовой.

Она открыла все окна и двери на веранде, увидела семинаристов, шагающих по улице сдвоенным рядом, размахивая руками, в развевающихся одеяниях… «Счастливы ли они?..» — спросила она себя задумчиво. Иногда Лукресия Невес бывала необычайно сообразительна. Засмеялась. Взглянула на дом напротив.

Перевела взгляд на третий этаж, весь высветленный солнцем. Один из тысячи казематов нелепого, освещенного города.

Но как отрадно видеть, какого совершенства достигли его защитные сооружения! Кто знает, может, когда-нибудь встанут на каждом углу бронированные автомобили. Слава человека в том, что у него есть свой город.

И сейчас, когда она вернулась назад, по затененным коридорам, кухня открылась перед нею огромным залом.

Через минуту она уже ее переделала; сейчас не годился прежний взгляд на вещи. Перемены, кажется, удовлетворили Лукресию, и она смотрела на кастрюли, такие начищенные, такие смиренные…

О, да ведь ей ничего и не нужно, кроме всего этого, необычное никогда ее не привлекало, а всякие фантазии тем паче: по правде сказать, ей по душе то, что сейчас здесь.

Но в этом и трудность: перешагнуть через «то, что сейчас здесь». А иного пути нет. Но чтоб перешагнуть, надо считать это выдумкой. Но ведь пройдет немного времени — и выдумка перестанет быть выдумкой и обратится в «то, что сейчас здесь». Лукресия даже имела обыкновение рассказывать анекдоты, выдавая их за действительность! И люди от этого только больше смеялись — так поражает достоверное.