Заколдованный круг - Сигурд Хёль

И она принялась рассказывать.

Странно было смотреть на нее и слушать ее рассказ. Лицо у нее было старое, морщинистое, загрубелое, обветренное, но скорее желтое, чем бурое, как порой бывает у стариков, которые ушли на покой.

Говоря, она не смотрела на Ховарда. В голосе появилась какая-то напевность — чувствовалось, что историю эту она уже рассказывала многим, и по многу раз, и всегда теми же словами.

Таких рассказчиков Ховард знал и в Телемарке.

Рассказ ее был об Эрике.

Эрик много лет был сущим бичом для селения. Всего больше, конечно, для хусманов и другого мелкого люда.

Эрик давал деньги в долг. Чаще всего беднякам. Ссужал в весеннюю бескормицу далер — многим ведь надо было семенное зерно покупать — и требовал к рождеству два.

За два дня до рождества он, сидя в широких санях, объезжал хусманов и собирал свою, как ее называли, рождественскую пошлину. Ежели кто заплатить не мог, то Эрик знал, что делать. Снимал в коровнике дверь, клал ее на сани и увозил к себе в Берг в залог.

Хусманам обычно удавалось наскрести сколько нужно, и они тащились в Берг и платили. А дверь от коровника приходилось волочить домой на спине…

Старый пробст — тот, что служил до того, который служил до господина Тюрманна, — был человек властный и суровый. Что-что, а грешников он распекать умел. Уж он-то, стоя на кафедре, не болтал о картошке да об озимой ржи. Нет, он толковал о дьяволе и его деяниях, вечном адском огне, да так, что в церкви паленым пахло.

Как-то зимою повесились двое из Эриковых хусманов. А через несколько недель Эрик сам слег и решил, что пришел ему конец. Тут старый пробст и заглянул к нему. Он давно поклялся, что добудет для каждой церкви в приходе орган и платить станут самые закоренелые грешники.

В главном приходе заплатил Завод, в другом, говорили, барон Русенкрантц. Но у нас тут органа так и не было.

Чем пробст стращал Эрика, легко догадаться. Перепугался Эрик, видно, до крайности, раз орган купил. Выложил за него, говорят, много сотен далеров. И сделано это было в один миг: Эрику хотелось услышать орган на собственных своих похоронах.

Но похорон пришлось ждать долго. Эрик-то возьми да выздоровей. Керстаффер, уж, верно, заждался — все ему не получить хутор; Эрик и слышать не хотел о том, чтобы передать ему двор и сесть на его харчи.

И вот однажды весной — да, в ту самую весну, когда он орган подарил, — поехал Эрик на западный берег озера ячмень молоть. Мельница там хорошая, круглый год вода не замерзает.

Домой, как и на мельницу, ехал он по льду. Но пробыл-то он у мельника долго, а солнце тем временем каждый день припекало и припекало, и лед подтаивал.

Уже к вечеру он подъезжал к берегу, а прямо к югу от Берга в озеро впадает ручей. Да ты знаешь, — сказала Мари, — его еще Межевым ручьем называют.

Вот этот ручей, видно, подточил лед. Тут и случилась беда: когда до берега оставалась сотня локтей, лед проломился, и лошадь и Эрик провалились в воду.

Керстаффер в это время ужинал на кухне с двумя хусманами. Когда они услышали треск льда и крики Эрика, оба хусмана кинулись на помощь, прихватив веревку и шесты. А Керстаффер — он на крыльце остался.

— Это отец! — сказал он. — По голосу узнаю. С места не сдвинусь. Черт своих в беде не бросит!

И точно, так оно и вышло. Как бы там ни было, а выбрался Эрик на берег. Мука пропала, но…

Узнал он про слова сына и, удивительнее дело, не рассердился. Рассмеялся и сказал:

— Мы с Керстаффером — два сапога пара.

И в то же лето разрешил Керстафферу расширить погреб и взять помешанных.

— Пусть немножко подзаработает! — сказал старик. — Тогда он, может, и мне даст мой век дожить.

Но Эрик все же отправился на тот свет до срока.

Когда государство того, как это называют, обанкротилось, у Эрика был полный сундук бумажных далеров. Деньги-то у него все больше бумажные были, их ведь добывать легче, чем серебро. И когда он услыхал, что каждому бумажному далеру цена теперь всего несколько шиллингов, то так разозлился, что собрал все свои далеры — а их у него было, говорят, много тысяч — бросил в очаг и сжег все до единого.

А на другой день, как сел подсчитывать, сколько потерял — не только далеры, которые государство отняло у него, но и все те шиллинги, которые сам спалил, — то так расстроился, что хватил его удар и через два дня он приказал долго жить.

Но в последний свой час он кое-что вспомнил: отыскал квитанцию за орган и уже не выпускал ее — так зажал, что, когда помер, не вытащить ее было.

Он сжимал ее в руке, как сова сжимает в когтях котенка. И пришлось опустить квитанцию вместе с ним в могилу. Он, ясное дело, собирался помахать ею, когда предстанет перед троном всевышнего. И в первый раз на органе играли на его похоронах — такое он поставил условие, когда дарил. Ей-богу, люди плакали, хоть и были рады-радешеньки, что Эрик помер. А вот попал ли он с этой квитанцией на небо, не скажу. Привидение его ходит в Берге. Вечером по четвергам Эрик стоит у моста и останавливает лошадей, если кто едет верхом.

Мари посмотрела на Ховарда.

— Запомни! — сказала она. — Запомни, что Берг — и хутор, и дом, и хозяин — на всех страх наводит. Раньше в темноте со Старым Эриком встречаться боялись, а сейчас — с Керстаффером. Да и днем-то через Берг никто ходить не любит. Самые смирные из помешанных работают в поле, часто далеко от дома, и возвращаются, когда их колокол зовет к столу. Поэтому их можно встретить на дороге, а это кому понравится. Есть еще там два привидения, говорят, две старухи: дверьми хлопают и жалобно так хнычут: «Не бей меня, Эрик! Не бей меня, Керстаффер!»

Вот поэтому и получилось так, что и днем и вечером люди, когда им надо в северную часть селения, охотнее ходят по тропке мимо домов хусманов, хоть тропка эта петляет и вьется вдоль опушки и почти вдвое длиннее.

Служанки в Берге не заживаются. Ясное дело, и из-за помешанных тоже, да и из-за всего прочего.

Нет, конечно, кое в чем и от помешанных от этих есть прок. Двое-трое из них здорово чуют перемену погоды, они воют тогда, словно сова или волк. Так они не один добрый воз сена и не один сноп спасли в наших краях.

Мари лежала и думала — видно, о многом.

— Когда отец помер, Керстаффер страшно убивался, — принялась она рассказывать дальше. — Словно ему еще хуже стало, чем когда Эрик жив был. «Он меня по миру успел пустить до того, как его черт забрал», — говорил он об отце. Он думал при этом о дорогом органе и обо всех тех далерах, что Эрик в очаге спалил.

Но в скором времени у Керстаффера снова завелись деньги. Он устроил в погребе еще одну комнату и взял новых помешанных. И позаботился к тому же о том, чтобы ему поручили ведать помощью беднякам. Мука для бедняков стояла у него в амбаре. А рядом с ней стоял у него мешок с опилками. Когда бедняки приходили за мукой, многим казалось, что Керстаффер им отсыпал поровну муки и опилок. Ну а брал он, ясное дело, как за настоящую муку.

— Не веришь? — спросила Мари и подняла глаза. — Я сама эту муку брала — в тот год, когда Ларс лежал больной, пока его не отвезли в подвал к Керстафферу.

Но всему этому делу пришел конец. Один из бедняков завернул к Хансу Нурбю и показал ему эту муку. Тот тоже разозлился. «До такой мерзости я и то бы не додумался!» — сказал Нурбю. Он пошел к пастору и все ему рассказал. Пастор (это еще прежний был) пришел, как он сказал, с контролем и нашел у Керстаффера в амбаре мешок с опилками рядышком с мучным мешком. На следующий год ведать помощью беднякам поручили Хансу Нурбю. С тех пор между Нурбю и Бергом черная кошка пробежала…

— Ханс Нурбю? Да, это другой твой сосед. Крутой мужик, верно, а кое-кто считает, что дрянь он человек. Но если не брать торговлю лесом, то он вроде даже и не так уж плох. Ханс в мелочах не жульничает. «Я вам не Керстаффер, я ради двадцати шиллингов воровать не пойду», — сказал он как-то. Ну, это, конечно, передали Керстафферу. С тех пор Берг и Нурбю еще больше невзлюбили друг друга. Но если у тебя дела пойдут хорошо и тебе лес продавать не придется, то Ханс, может, и неплохой сосед будет — по здешним меркам.

— Ты, я вижу, с Мари здорово подружился, — сказала Рённев. — Что ж, неплохо. Она много знает, голова у нее, говорят, светлая. Многие к ней за советом ходят. Она, говорят, и колдовать немного умеет — пускай, на здоровье. Она мне несколько лет назад двух коров спасла, они, видно, отравы какой-то наелись… Хорошей она была скотницей, и вообще славная старуха. Жаль, что муж ее тронулся. Сидел год в подвале у Берга, там и помер. А Керстаффер с помешанными, боюсь, не очень-то ласков. Ему словно всем людям отомстить хочется — бог его знает, за что…

За сеном

Все надеялись на раннюю весну. В каждом хлеву стояла голодная скотина, мыча и блея так, что хоть уши затыкай.