Между Бродвеем и Пятой авеню - Ирина Николаевна Полянская
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Пожалуй, сегодня я пойду сама в столовую, — сказала мать. — Иди, Коля, у нас уже обед. Вечером приходи.
Коля шел по улице по направлению к школе. И только дойдя до школьного двора, он понял, что забыл дома сумку с тетрадями. «А, черт с ней, со школой», — легко решил он и повернул прочь. Ему захотелось кого-нибудь обрадовать грядущим выздоровлением матери, и он набрал номер Зиминых.
— Аюшки? — спросил голос тети Нины.
Коля швырнул трубку, вышел из будки и медленно зашагал домой. Листья все падали, падали, ложились черенками вверх на землю, сквозь прозрачные кроны сквозило пустынно-голубое небо. Коля вспомнил, как обрадовалась мать кленовому листу, ему было грустно и приятно об этом думать, представлять себе, как мать поставит его в стакан с градусником и будет любоваться и думать о сыне... Потом он принялся вспоминать мать в различные периоды их жизни... Ему представилось ее выразительно разгневанное лицо, когда он, первоклассник, однажды потерял варежку. Мать всегда была для него непредсказуема; в другой момент она не стала бы поднимать шума из-за столь мелкой пропажи, но на этот раз, объявив ей о варежке, он в испуге отшатнулся — так она разозлилась. Такая добрая, теплая, в мягком байковом халате, который он любил, надеялся на него, на халат, — ведь гневу не подобают домашние одежды, гнев и презрение должны изливаться непременно в строгом черном платье.
— Растяпа! — бросила она энергично. — Ты так всю жизнь потеряешь и не заметишь. Эта вечная неаккуратность в мелочах — знаешь, к чему она приведет? Ступай и не возвращайся без варежки...
И он ушел, всхлипывая, тяжело ступая в галошах, обутых на валенки, надеясь в душе, что она вернет его, окликнет. Но нет. Он побрел вдоль темной зимней улицы, которая вымерла в это время — по телевизору показывали какой-то захватывающий сериал. Из чужих окон доносились крики, пальба — вот какой славный фильм смотрят люди! Окна, за которыми уютно бормотал телевизор, казались ему особенными — если б они жили за такими занавесками, с таким вот абажуром, они бы наверняка все время были счастливы, варежка б была с легкостью прощена. Варежки не было. Пробродив два часа по улицам, Коля поднялся по лестнице домой, как больной и усталый старик, отдыхая от будущего страха на каждой ступеньке. Дверь вдруг распахнулась перед ним.
— Где ты так долго ходил? — спросила мать.
— Я не нашел ее, — ответил Коля.
— Кого?
— Варюшку.
Молчание. Вдруг мать схватила его и с силой прижала к себе.
— Прости, прости, — прошептала она. — Какая там «варюшка»!..
Коля понял: свой гнев на кого-то, несправедливого и злого, она случайно переадресовала ему.
Потом она представилась ему совсем иная. Это было совсем недавно, еще до того, как Лана дала ему отставку: была пора Маяковского в его жизни. Коля никогда не мог читать стихи так, как положено читать, чтобы иметь представление обо всем творчестве поэта — от корки до корки каждый том. По полгода он не мог сдвинуться с двух полюбившихся ему поэм и нескольких стихотворений. Взгляд его льнул все к тем же любимым строкам, хотя он давно уже знал их наизусть, он не мог сойти с них, как человек, завороженный каким-то одним пейзажем. Коля прочитал вслух заветное «Послушайте!» Иоланте. Она наморщила лоб.
— Не люблю Маяковского.
Это так расстроило Колю, точно она призналась ему в нелюбви к нему самому. Он не умел спорить с ней, но сказал:
— Ты, наверное, его совсем не читала.
— Читала, — состроив гримаску, возразила Иоланта. — «Я волком бы выгрыз бюрократизм». Это плакат. Какая тут поэзия? И не делай, пожалуйста, вид, что тебе это может нравиться. Скажи, что ты любишь Маяковского, нашей литераторше, там это уместно прозвучит, она сомлеет от восторга.
Нет, Коля не умел защищаться. Он несколько минут размахивал руками, пытаясь взлететь. Иоланта со скукой внимала ему.
— И его самого не понимаю, — сказала она в ответ. — На Есенина вон как ополчился, когда тот покончил с собой, а сам... Это признак слабости... — торжественно повторила она чьи-то слова.
Когда Коля пересказал этот разговор матери, дар слова и доводы, исчезнувшие в присутствии Ланы, вернулись к нему. Мать тоже рассердилась. Ее глаза сверкнули, она подняла руку и погрозила кому-то кулаком.
— Для лакея, — процитировала она, — нет великого человека...
И тут воспоминания об Иоланте, отстранив думы о матери, сжали его сердце. Память, повитав над нею, уронила из воздуха перо, как бы вещественную принадлежность Ланы: перед ним стояла ее подружка Вера, словно выступила из волн, относивших его к Иоланте.
Она спросила о матери, он не спросил ее о Лане. Вера опаздывала в школу, но почему-то увязалась за Колей: ей надо взять билеты в кинотеатр, находившийся возле его дома. Она пошла рядом, стараясь ступать с ним в ногу. Он тихо ненавидел ее, обдумывая, как бы понебрежней расспросить Веру о Лане и ее парне, но чувствовал, что равнодушное лицо не получается. Надо молчать. Заговор молчания. Вера отбежала куда-то в сторону, и Коля, решив, что она распрощалась с ним, принялся корить себя за то, что ничего не сумел узнать. Но Вера вернулась: в руке у нее было два эскимо. Отнекиваться было смешно. Хоть полслова о Лане, молил он ее в душе. Но Вера молчала, глядя себе под ноги, мороженое текло у нее по руке и капало. Коля незаметно отшвырнул свое. Наконец они поравнялись с кинотеатром, Коля учтиво произнес «до свиданья», и Вера опять ничего не сказала об Иоланте, а сказала что-то хорошее о фильме, на который собиралась брать билеты. Коля рассеянно кивнул и ушел от нее.
Как странно, думал он, ведь какое облегчение, что матери лучше, но мысль об этом уже успела стать для него привычной, ровной, и снова нахлынула тоска. Последние две недели, занятый матерью, он почти не думал об Иоланте, даже в школе, глядя на нее, уже не испытывал того сердечного ущемления и боли. Болезнь матери вытеснила все, на другое уже не оставалось времени и душевных сил.
Дома Коля уселся перед картиной. На далеком берегу была изображена женская фигура, в которой он одновременно увидел и мать
