Полководец. Война генерала Петрова - Владимир Васильевич Карпов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Время шло, я продолжал ходить на задания, а ответа «сверху» все не было. Вдруг меня вызывают к командиру полка. Вызов в штаб для меня не был необычным делом — я там получал очередную задачу почти ежедневно. Пришел к Кортунову. Он сидит мрачный, на меня глаз не поднял. В чем, думаю, дело? Вроде бы я ничем не провинился. Алексей Кириллович был чуткий и совестливый человек, то, что произошло, видно, обескуражило его настолько, что он испытывал передо мной (перед подчиненным!) неловкость. Он коротко сказал:
— Вот почитай, — и повернул ко мне бумаги, которые лежали на столе.
Я прочитал заголовок: «Наградной лист». Ниже шли моя фамилия, биографические данные и описание тех дел, за которые меня представляли к званию Героя Советского Союза. Но, как бы зачеркивая все это, наискосок наградного листа бежали крупные красные буквы кем-то написанной резолюции. В этих буквах, еще до того, как я понял их смысл, даже внешне виделось раздражение того, кто их написал: «Вы думаете, кого представляете?!» Подпись была неразборчивая, но такая же жирная и сердитая, будто вся состояла из восклицательных знаков.
Кортунов как-то тихо, по-домашнему, неофициально сказал:
— Ну ничего, Володя, не огорчайся. Правда на земле все же есть…
Командир впервые назвал меня по имени. И от этого у меня на душе сразу стало теплее. Я даже не успел огорчиться от того, что рухнула моя мечта о таком высоком звании, для которого я, по правде говоря, сделал не меньше других разведчиков, уже носивших Золотые Звезды. В газетах пропагандировали мой опыт, на сборах разведчиков называли первым, и ребята меня спрашивали: «В чем дело? Почему ты еще не получил Звезду?» Что я мог ответить? Рассказать свою биографию? Получится, что я жалуюсь, ищу сочувствия.
А мне этого не хотелось. И я или отшучивался, или пожимал плечами. Вскоре, дней через десять — пятнадцать после беседы с Кортуновым, меня опять вызвали в штаб, причем вызвали утром. Обычно после ночной работы разведчики в первой половине дня отдыхали, их в эти часы старались не беспокоить.
Иду в штаб полка хмурый, злой. Вошел в блиндаж командира, вскинул руку к головному убору, хотел доложить о прибытии, а подполковник Кортунов делает мне глазами знак — в сторону показывает. Глянул я туда и растерялся: сидит там, вернее, уже встает и протягивает мне руку генерал — плотный, крепкий, круглолицый, с улыбчивыми светлыми глазами. Генералов я близко видел и раньше, даже разговаривать приходилось, особенно с командиром дивизии Добровольским; он к разведчикам благоволил, частенько заходил побеседовать. Но этот генерал показался особенным, потому что на груди его, как маленькое солнышко, сияла Золотая Звезда Героя Советского Союза.
Улучив момент, командир полка сказал мне негромко:
— Член Военного совета Тридцать девятой армии генерал-майор Бойко Василий Романович.
Генерал пожал мне руку, стал откровенно разглядывать. И все улыбался какой-то располагающей улыбкой.
— Наслышан о вас, товарищ Карпов, наслышан… Но все по бумагам, по телефонам. Вот смотрел оборону полка, решил и с вами познакомиться… Не дали вам отдохнуть. Но у меня времени в обрез, пришлось потревожить.
— Что вы, товарищ генерал! — торопливо отвечаю, а сам смотрю на его Золотую Звезду и думаю: за что же он ее получил? Заслужить такую награду политработнику труднее, чем другим. Позднее, когда генерал уехал, наш командир рассказал: в одном из боев во время советско-финляндской войны полк понес большие потери и залег перед сильно укрепленными высотами. Бывший тогда комиссаром полка, Бойко поднял людей и повел в атаку. Высоты полк взял. Железная выдержка Бойко в том бою сыграла решающую роль. Сам он был тяжело ранен, но наступление полка успешно развивалось дальше…
— Душно в блиндаже, пойдемте на воздух — погуляем, — неожиданно предложил мне генерал.
Вышли вдвоем. Как и полагается разведчику, я мигом сообразил: начальники говорили обо мне до моего прихода, и этот разговор с глазу на глаз что-то решит в моей судьбе.
— Я ознакомился с вашим личным делом, но хотел бы от вас услышать короткий рассказ о себе, — сказал генерал.
Мы медленно шли по мягкой траве, и я рассказывал о том, как до войны учился в школе, а затем в прославленном Ташкентском, военном училище имени Ленина, какой замечательный, любимый всеми курсантами был у нас начальник — комдив Петров.
— Знаю Ивана Ефимовича хорошо, он руководил обороной Одессы и Севастополя. Высокой образованности и большой души человек, — сказал Бойко.
Меня очень обрадовали эти слова, и я продолжал рассказ о себе: занимался в училище боксом, был чемпионом округа, а потом и чемпионом Средней Азии… Наконец рассказ мой подошел к неприятному моменту в моей биографии, и я замялся.
— Мне все известно, не смущайтесь, — сказал Василий Романович.
Однако настроение у меня резко упало. Хотелось быть искренним. А как скажешь, что начинал я войну в штрафной роте не по собственной вине, а по чьему-то злому навету или недоразумению? Да и мысль возникла: уж не для очередной ли проверки начал генерал этот разговор?
Бойко понял мое состояние, помолчал, затем стал спрашивать о коммунистах и комсомольцах разведвзвода. Я рассказал о коммунисте Николае Горбунове, в прошлом кадровом уральском рабочем, который помогал мне готовить людей к заданиям, первым шел на самые опасные дела, о веселом комсомольце Петре Баранове, с которым люди всегда охотно идут в разведку. Рассказал о подвиге комсомольца Кости Камилевича — он бросился с гранатой на фашистский пулемет и ценой собственной жизни спас попавшую в засаду группу разведчиков…
Бойко вдруг сказал:
— Вы не думали о том, что пора вам вступать в партию?
— Вы это мне говорите? Но вы же знаете: я был в штрафной роте, — выпалил я.
— Это все в прошлом. Суть человека — в его делах, в том, каков он сегодня, сейчас, здесь, в боях. Вы — отличный разведчик, много раз доказали свою верность и преданность. Командование вам доверяет.
— Я бы с радостью подал заявление! — торопливо отвечаю. — Но вот сомневаюсь: дадут ли рекомендации, примут ли меня?
— А вы не сомневайтесь. Боевые товарищи знают вас хорошо. На фронте человек как на ладони…
В партию меня приняли в том же 1943 году, и я понимал,
