Собрание сочинений в 2-х томах. Т.II: Повести и рассказы. Мемуары. - Арсений Несмелов

Но зачем же я здесь?

За окном ветер, и назойливо скребется в стекло какая-то глупая ветка. В душе — боль, почти физическая. Да, да, ветер тоже выл когда-то. Тоже осенью.

На столбе фонарь качался,Лысый череп наклонял,А за нами ветер гнался,Пыль крутил и листья гнал.

Обгонял и возвращался,Плащ на голову кидал,

Глупости!

Не странно ли: одна лепешка веронала дает сон, десять — смерть. Как слабо сцеплена с землею человеческая жизнь!

Взял — не могу уснуть — местную газету, прочел заголовки статей и подписи под ними: Травин, Рахманов, Курбатов. По-моему, с «р» нельзя быть талантливым — слишком раскатисто, трескуче. Пушкин, Тютчев, Фет, Бальмонт, Цветаева, сколько угодно, и все без «р». Лермонтов? Ничего подобного! У него «р» смягчено через заглавное «л».

Спать!..

Цель скажется в действии… И вот ноги сами подвели к маленькому кафе на широкой улице, обсаженной деревьями. Подвели и остановили. Боль заныла: смотри!

И стало всё ясно: пилигримствую. Святые места моей несчастной любви.

Каждая мелочь воскресает. Я рад воскресению. Мудрец Федоров прав: воскрешает любовь и воскрешает для любви. Но какая мука, но какая мука, Боже мой!

Шаг за шагом, по следам любви… Запах той осени, пение того ветра, костры тех вечеров. Шаг за шагом!

Огромное железнодорожное здание из серо-розового камня подходит двумя арками к садику, золотому от сентября. Как замок или дворец. И — никого! На единственной скамье — я. Бывала ли она когда-нибудь здесь после того, как мы расстались?

Сегодня опять туда. Я вынимаю свое сердце из груди и высоко поднимаю его в вечернее небо. Господь, благодарю Тебя за мою муку. Я никогда не умру.

В арку здания виден монетный двор, совсем замковый, за ним опять золото осенних деревьев. Но там — трамвай, люди, а здесь у меня — тишина, тишина, тишина. Бывала ли она когда-нибудь здесь после того, как мы расстались?

У каменной ограды, где волнистая синяя тень, я впервые поцеловал ее… Как она дрожала. На эти камни ступала ее нога. Раз, когда она сходила с тротуара, она оступилась и потеряла высокий каблучок. Я поднял его и спрятал в карман. Она смеялась и хромала, пока мы не нашли извозчика.

Когда кто-нибудь приближался к нам, она робела и прятала лицо в воротник. Она была очень пуглива. Она всегда держала меня за руку:

Ты молчала, ты внимала,Указала на скамью,И рука твоя сжималаРуку правую мою.

А как дальше? «Люди мимо проходили, исчезали в темноте, мы с тобою походили на испуганных детей». Как счастлив поэт: напишет стихи и отбросит. Художник нарисует картину и забудет. Меня же моя любовь пронзила насквозь. Как меч Божий. Была ли она хоть раз здесь после того, как мы расстались?

Хотел бы я увидеть ее. Нет! Она уже не та, той нет. И меня нет… Но я бы хотел, чтобы она приходила сюда, любя свою любовь. Бывала ли она здесь после того, как мы расстались? Нет, вероятно. Женщина в меньшей мере, чем мы, мужчины, может жить иллюзией. А потом — сын и муж. Она занята. Обед, кинематограф, постель, — как мало нужно для счастья! Все-таки пусть хранит тебя Бог!

Ее муж спокоен и неуклюж, но и неуклюжесть его для нее эрогенна. Нежно, вытягивая губы вперед: «Медвежоночек мой!» Нет, не надо злобы, пусть Бог ее хранит.

Как-то мы оказались с ее мужем (тогда он не был еще им) в автомобиле. Усаживаясь, он долго ворочал свое большое тело, толкая меня, раздражая. И я подумал: даже для того, чтобы сесть так, чтобы сразу найти для тела самое удобное, легкое, свободное, а следовательно, и красивое положение — нужна кровь, род… Нам, Бибиковым, три с половиною века. При царе Грозном пришел на русскую службу князек Би-бек, и пошли Бибиковы. Один из них — при нем «состоял» Державин — нанес первые страшные удары Пугачеву, и не будь этих ударов, может быть, и история России была бы иной. Бибиковский бульвар в Киеве, бронзовый памятник на нем… И я тоже Бибиков: умею жить, никого и ничего не боясь; у меня смелые глаза и свободная душа, а он?!

Сын багажного раздатчика, пописывающий чувствительные стишки. Какой ужас!..

Сейчас приходил какой-то очкастый парень. Из газеты. Соотечественник. Интересовался, зачем я приехал из Парижа, не покупать ли дорогу.

— Какую дорогу?

Покупать дорогу? Куда?.. Мне почему-то стало даже страшно.

С трудом понял, что он говорит про железную дорогу, с которой так тесно связаны интересы моих соотечественников. И сладко подумал: если бы купить тот садик, те деревья и ту скамью.

И вдруг очень больно ударило в грудь и сжало горло. Я принужден был сесть.

— Вы побледнели, — многозначительно сказал очкастый, истолковав, видимо, всё по-своему. — Может быть, вы дадите мне информацию конфиденциально?

Они бедны и бесправны, а потому назойливы и попрошайничают. Нет, я не люблю соотечественников!

Трагедия находит исход в музыке. В горькое лекарство ребенку подбавляют ягодного сиропу. Подслащают. И только портят строгий вкус горечи, не уничтожая его.

Вчера, когда ветер стих и вдруг стало по-летнему тепло, я почувствовал запах ее дыхания. Он всегда напоминал мне запах черемухи: горчил. Я убежден, что она пришла и находится здесь же, где-то очень близко.

Я поднялся со скамьи и стал осматриваться. Было уже совсем темно. Ни одно окно не светилось в огромном здании.

И вот из-под одной арки, — под ее сводом фонарь, — женская тень и четкий, торопливый стук о камень высоких каблуков…

Опять упал на скамью: не она! Ни с чем в мире не спутаю мелодию ее шагов. Я был весь в холодном поту и радостно думал: умираю.

В первом часу ночи.

А если бы это была она? Зацелованная сыном багажного раздатчика? Брезгую!

Злость и ложь! Но хорошо всё же, что это была не она. Она мне не нужна, мне нужен я сам, взрастивший любовь.

Нечто вроде самопожирания…

Спать!

Вероятно, я очень скоро умру, и это хорошо. Но до сегодняшнего вечера доживу. Милая, через несколько часов я буду опять там, где ступала твоя нога. Милая, когда меня не будет на земле, посети наши места. Там так хорошо!..

IV

— Последняя запись сделана в день смерти, — сказал Каллистратов. — Книжка осталась в ночном столике, и умница Верочка ее похитила. Ну как, господа?