Нагие и мёртвые - Норман Мейлер

Каммингс рылся в старых донесениях разведывательных групп, перечитывал отчеты о действиях противника за последний месяц. Он даже еще раз проштудировал мизерные данные разведки. И во всем этом не было даже намека на действительное состояние японских войск. Из этих донесений и отчетов он сделал в свое время единственно возможный вывод: японцы были все еще сильны. Это приводило его в ужас и было самым большим уроком, вынесенным из боевых действий, которыми ему когда-либо приходилось руководить. До сих пор, хотя он полностью и не доверял тем или иным донесениям разведывательных групп, он все же придавал им определенное значение. В этой же операции все донесения разведывательных групп оказались бесполезными.

Каммингс никогда полностью так и не оправился от шока, полученного в результате победы, одержанной майором Даллесоном. Уехать с фронта тихим утром и, вернувшись на другой день, обнаружить, что операция фактически завершена, — в это было трудно поверить, и он чувствовал себя в положении человека, который, придя домой, обнаруживает, что его дом сгорел дотла. Разумеется, он блестяще провел прочесывание местности. Японцам, ошеломленным неожиданным ударом, не давали возможности перегруппировать свои силы, но это было ничтожным утешением, подобным утешению погорельца, которому удалось спасти кое-что из мебели. Генерал испытывал тайную ярость от того, что ошибочный ход Даллесона привел к успешному завершению боевых действий. Крах японцев наступил благодаря его, Каммингса, усилиям, и это он должен был бы поджечь бикфордов шнур. Более всего его раздражало то, что ему предстояло поздравить Даллесона и, возможно, даже повысить его в звании. Сделать ему сейчас выговор было бы слишком явной несправедливостью.

Но это недовольство сменилось другим чувством. Что бы произошло, если бы он находился здесь и лично руководил войсками в тот критический день? Имело бы это действительно какое-то значение? Японцы были измотаны до такой степени, что любой целеустремленный тактический ход, сколь бы элементарным он ни был, оказался бы достаточным, чтобы вызвать развал всей их обороны. Не так легко было избавиться от мысли, что одержать победу в этой операции мог бы любой и что все сводилось лишь к терпению и только терпению.

На какое-то мгновение он почти признался себе в том, что имел весьма отдаленное, а может быть, практически не имел никакого отношения к этой победе или какой-нибудь другой победе вообще. Эта победа была не что иное, как простое везение плюс ряд каких-то случайных факторов, весьма туманных и трудных для его, Каммингса, понимания. Он позволил себе поиграть с этой мыслью, готов был уже четко сформулировать ее, но затем решил упрятать подальше. Однако она вызвала в нем глубокую депрессию.

Если бы он только догадался послать взвод в разведку несколько раньше, у него было бы время более тщательно разработать план боевых действий. Да, с его стороны это было грубым промахом, и в результате Хирн погиб.

Нельзя сказать, что смерть Хирна потрясла его. Но все-таки в течение какого-то времени Хирн ведь был единственным человеком в дивизии, способным понимать его честолюбивые планы, способным даже понимать его самого. Но Хирн оказался недостаточно крупной фигурой. Он заглянул, испугался и отполз прочь, швыряя в него грязь. Каммингс знал, за что наказал его; знал, что не случайно послал его в разведку. И его конец не был непредвиденным. Услышав о смерти Хирна, Каммингс даже на миг обрадовался.

И все же… Новость причинила ему боль, словно кто-то ударил кулаком по сердцу. Ему стало даже жаль Хирна, но затем это чувство заглушилось чем-то другим, чем-то более сложным. В течение многих дней Каммингс неизменно испытывал смешанное чувство боли и удовлетворения всякий раз, когда вспоминал лейтенанта.

В конце концов, всегда важно подвести итог тому, что ты потерял или приобрел. Операция затянулась на неделю дольше установленного срока, и это не будет зачтено ему в актив. Но всего только одну или две недели назад он был готов примириться с продлением операции еще на месяц. К тому же, с точки зрения штаба армии, победа в операции одержана в результате удара во фланг в районе залива Ботой. Это, несомненно, будет говорить в его пользу. В целом операция на Анопопее ему не повредила, но и не принесла особых выгод. Когда дойдет очередь до Филиппин, то в его распоряжении будет вся дивизия, и ему представится возможность добиться более значительных результатов. Но солдат надо будет хорошенько встряхнуть, организовать интенсивную боевую подготовку, поднять их дисциплину. Им снова овладел тот же гнев, который он испытывал в последний месяц действий на Анопопее.

Солдаты противились ему, относились ко всему инертно, с апатией, и это приводило его в бешенство. Как ни толкай их, как ни дави на них, они подчиняются неохотно и угрюмо, неизменно возвращаясь к старому, как только прекращается давление. Их можно принудить, завлечь обманом, но теперь бывали минуты, когда он глубоко сомневался, что сможет действительно изменить их. Возможно, и на Филиппинах будет то же самое. У него имелось много врагов в армии, поэтому шансы получить до Филиппин еще одну генеральскую звезду были невелики, и, значит, придется проститься с мыслью стать командующим армией до конца войны.

Время уходило, а вместе с ним уходили возможности сделать карьеру. После войны всеми делами будут заправлять ничтожные клерки, которые будут совершать те же грубейшие ошибки и действовать столь же несогласованно в критические моменты истории. Он стареет, и его обойдут. Когда начнется война с Россией, он не будет достаточно важной персоной, не будет стоять достаточно близко к кормилу власти, чтобы сделать большой шаг, большой рывок.

Возможно, после войны ему следует попытаться перейти в государственный департамент. Его шурин, разумеется, не подведет его.

Немногие американцы способны понимать противоречия грядущего периода. Путь к власти лучше всего можно будет прикрывать маской консервативного либерализма. Реакционеры и изоляционисты пропустят подходящий момент для выхода на сцену, и их поведение вызовет огромное недовольство.

Каммингс пожал плечами. Если бы ему представилась еще одна возможность, он бы воспользовался ею лучше. Какое крушение надежд! Знать так много и быть связанным по рукам и ногам. Чтобы успокоить свои взбудораженные нервы, он, руководя операцией по прочесыванию местности, входил во все мельчайшие детали.

Шестой день: 347 японцев — 1 американец.

Девятый день: 502 японца — 4 американца.

Патрули пробирались по тропам в тыл японских позиций. Они заполняли весь лабиринт обороны противника, продираясь сквозь джунгли, выискивали японцев, которые пытались скрыться по звериным тропам. Они действовали с раннего утра и до наступления сумерек, и им всегда ставилась одна и та же задача.

Это было легким делом, почти забавой. После ночных караулов, патрулирования на лесных тропах в течение многих месяцев, когда в любой момент можно было нарваться на засаду, прочесывание стало довольно приятным, даже захватывающим занятием. Убийства совершались при полнейшем равнодушии и волновали солдат куда меньше, чем муравьи в постели.

Некоторые действия регламентировались постоянно действующими инструкциями. В последние недели японцы организовали множество крохотных лазаретов и при отступлении убивали многих своих раненых. Когда же приходили американцы, они приканчивали всех, кто еще оставался жив, раскраивая головы прикладами или расстреливая в упор.

Практиковались и другие способы убийства. Один патруль, высланный на рассвете, обнаружил четырех японских солдат, которые, накрывшись плащами, спали в полуобморочном состоянии на тропе. Шедший впереди американский солдат остановился, взял горсть гальки и бросил вверх. Галька как град застучала по плащу спавшего с краю японца. Японец медленно проснулся, потянулся под плащом, зевнул, поворчал немного, прокашлялся и снова потянулся, издавая дурацкие бессмысленные звуки просыпающегося утром человека. Затем он высунул голову из-под плаща. Американец дождался, пока японец увидел его, и, как только тот собрался закричать, выпустил в него очередь из автомата. Потом он дал очередь по середине тропы, ловко простреливая дыры в плащах. Один японец все еще оставался живым, его ноги высунулись из-под плаща и дергались в последних судорогах, как у умирающего животного. Подошел другой американский солдат, потрогал дулом автомата тело, скрытое под плащом, нашел голову раненого японца и нажал на курок.

Были и другие варианты.

Пленных брали в редких случаях. В конце дня, когда патруль торопился вернуться назад до наступления темноты, пленные могли только задержать его движение. Одно отделение подобрало вечером трех японцев и сильно запаздывало из-за них. Один пленный был настолько слаб, что едва мог идти, другой — угрюмый верзила — подумывал о бегстве. У третьего была огромная вздувшаяся грыжа, которая причиняла ему такую невыносимую боль, что он разорвал переднюю часть своих штанов, прикрывавшую пах, подобно тому, как человек, страдающий от мозоли, разрезает свой ботинок. Было жалко смотреть, как он шел, прихрамывая, издавая стоны и держась руками за пах.