Дневник. 1918-1924 - Александр Бенуа

Совершенно несносная погода. Почти весь день со сменой ярких солнечных сияний, духотой и холодных проветриваний. Моментами темно до того, что хоть свет зажигай.

Закатом изумительной завороженности мы любовались с балкона Куперов, выходящего на сады Козлянникова (Демидовой гимназии и Ксениевского дворца).

Приглашены мы были к Куперам в ознаменование окончания портрета Эсфири Михайловны (Купер), над которым вот уже два месяца как работал Кока. Куперы в восторге от него, но, увы, мы этого восторга отнюдь не разделили, а напротив, я и Акица (она даже в высшей степени) даже расстроились из-за постигшего нас глубокого разочарования! Вечер так и разделился на две контрастные части: первая была вся очень веселая и уютная. Это та, которая предшествовала демонстрации портрета и в которую попал самый обед, изящный, вкусный, украшенный бутылкой русского шампанского (за обедом я совсем освободился от зубного нытья — последствия вчерашнего промокания). Вторая часть получила характер томления и неловкости именно благодаря портрету, оказавшемуся совершенно «Бодаревским». Мальчишка не только не выявил сущности Эсфири — невозмутимой, благородной, но даже милой, сделав из нее какую-то жестокую, жуткую «танцовщицу из борделя», но он и не передал ее красоты, довольно еще привлекательных остатков ее когда-то (как раз Купер показал нам их ранние фотографии; на них он, особенно в виде придворного скрипача Абдул-Гамида, — очень похож на Я.А.Шапиро) очень замечательной красоты… Но главное — беспомощность в выборе позы, «безвкусица» в выборе околичностей и очень плохой рисунок.

Ох, надобно мальчику съездить в Париж, подышать воздухом Энгра и Дега. Мальчик совсем опровинциалился. Акица в полном отчаянии. Перед Куперами мы своего настоящего мнения не высказали и удовлетворились лишь некоторыми формальными замечаниями, но едва ли и от них, а в особенности от Коки, ускользнуло наше настоящее впечатление. Но более как будто благоприятное впечатление произвел портрет и на Черкесовых с Зиной, пришедших к чаю. В общем, сам Купер был необычайно мил, рассказывал анекдоты, дурил, покатывая фокусы с палкой на ниточке, рассмешил нас всех и знаменитым документом на имя Фенимора Купера, выданным в Смольном. Уезжает он недели через две. От России больше ничего не ждет.

За последнее время это как будто становится общим здесь отношением в среде «последних интеллигентов». В частности, Купер в отчаянии от новых путей в музыке, от тональности… От директорства Филармонии он отказался и вместо него избран Асафьев, который на это пошел!

Вообще сегодня был убийственно утомительный день и из-за погоды, из-за моего недомогания и из-за того, что из Эрмитажа пришлось (частью в кампании с Н.Радловым, чувствующим — и по праву — себя героем после только что выпущенной своей отходной «футуристам» и пр.) плестись домой пешком, так как не ходил № 8 из-за того, что дома пришлось сразу засесть за работу со студийцами (Морозов сам не пришел). Ромберг не глупый юноша, но, разумеется, задача ни ему, ни товарищам пока не по силам.

В Эрмитаже обсуждали проект изданий картонной фабрики, доложенный и на сей раз одним Вильгуром. Нотгафт отнесся скептически, да и правильно. Оказалось, что на фабрике еще вовсе не существует фотомеханической мастерской. Решили пока сделать ряд проб (я все настаивал на открытках) фотолитографий.

Говорят, расшалилась Этна, уже погибло много городов и сплошь эвакуируется Катанья. Демчинский читает на днях свой доклад о «возмущениях» климата и он же будто не то прочел, не то прочтет что-то полумистическое — об отмщении земли за культуру (ох, не так! Смысл, как мне передавали, тот, что европейская земля, начиненная кровью своих сынов за войну, отказывается производить злаки, и это грозит общим голодом).

По дороге к Куперам поехали с Акицей смотреть разрушенный дом с другого берега канала, ибо там, под дождем, все еще бивуакируют жильцы. Место оцеплено и проход воспрещен. Больше всего меня поразило количество дерева, целый лес вперемешку со щебнем и кусками стен, балок и полов, дверей. Говорят, в этой массе, лежащей кучей в высоту третьего этажа, похоронены, между прочим, вся обстановка Д.М.Мусиной и ее два Бехштейна. Дворовый флигель, наполовину тоже увечный, стоит с грозно наклонившейся стеной. На стенах комнат, примыкающих к брандмауэру уцелевшей части (это было два дома, объединенных одним фасадом при одном хозяине), висят какие-то картины. Я различил фотографии с Моны Лизы. Слух идет, что и уцелевшей части, в которую ведет дверь из разрушенной, грозит та же участь… Хайкин ожидает с часу на час распоряжения выбираться…

Несносная, капризная погода. Особенно удручающе действуют внезапные, затяжные, предвещающие проливные дожди, которые и не замедлят «действовать». Тем не менее, работающие люди производили что-то все эти дни. Утром принимался за добавочные виньетки к «Черной курице», днем рисовал «Алешу перед учителем», а весь день извожу на занимательное раскладывание пасьянсов из тех фишек, которые изготовлены для каждой картины новых отделений Эрмитажа. Мне надлежит самому себе выяснить, которая система удобнее и пользительнее: просто по школам и внутри уже по категориям, или только по категориям. Последнее убедило, что первая более подходит к наличному материалу.

Заходил Эрнст, но, правда, кроме него, кажется, никто. Утром я раскричался на бедную Мотю за то, что она назначила Шарбэ явиться ко мне в час. Я бесконечно ценю милейшего «Баконича», но выносить его абсолютно молчаливое общество, вид его непрестанно трясущейся головы я не в состоянии. Акица его и не пустила. Приходил же он только для того, чтобы меня поблагодарить за АРА.

К обеду невзначай Сережа (к счастью, к обеду уже были званы наши «молодые», и Акица, чтобы побаловать их, наготовила в великом изобилии пельмени). К чаю Лаврентьев с Марианной и Монахов, который в среду уезжает в Крым и с которым я простился на лето. С ним и с Лавру-шей двухчасовой разговор о Хохлове и т. д. Монахов фиктивно прячется, чувствует, что момент пропущен, может быть, впрочем, и не прочь удержать обоих и каждого эксплуатировать, но ведь это при мелочном интриганстве и при растлевающем значении для труппы Хохлова — нельзя. Как раз он же сам разболтал Монахову о заседании в Политпросвете (не твердо знаю наименования этих никчемных учреждений — словом, в том, в котором хозяйничает Ядвига), на котором обсуждался «производственный план» нашего театра (Хохлов тогда рекомендован в качестве члена Совета тем же Монаховым!). И вот Монахов передает, будто все это постановление одобрено в высшей степени Лаврентьевым. «Северные богатыри» Ибсена приняты, но с оговоркой, что сборов делать не будут, зато настоящее противодействие встретила моя «Копилка». Несомненно, он ее и провалил. Ему это было сделать тем легче, что он сам верит в ничтожность подобных произведений, точь-в-точь как какого-нибудь профессора Академии в былое время нельзя было бы убедить, что Домье и Гаварни выше, художественнее Делароша, и вся компания там такая — ведь революционеры, как правило, глубочайшие провинциалы и тупицы. Монахов, однако, клянется, что «Копилка» все же будет поставлена, мол, раз субсидий нет, то мы свободны ставить, что нам угодно.