Последние дни Помпей. Пелэм, или Приключения джентльмена - Эдвард Бульвер-Литтон

Чертовка Бесс оказалась женщиной среднего роста, но такой ширококостой и мускулистой, что ей позавидовал бы любой профессиональный борец. На голове у нее был не столько надет, сколько напялен съехавший на затылок чепец, из-под которого беспорядочно выбивалось, обрамляя лицо, несколько жиденьких, черных с заметной проседью кудряшек. Большие черные глаза навыкате горели живым, но недобрым огнем. Нос, крупный и какой-то пористый, словно гриб, пылал, подобно всей ее широкой физиономии, ярким багрянцем: очевидно было, что немало полных бутылок «британской смеси» содействовало возникновению и сохранению этой густой, блестящей окраски, несомненно являвшейся «внешним, ощутимым для глаза признаком некоего внутреннего духовного просветления».

Но отнюдь не все в этом лице было отталкивающим и гнусным. Кроме глубоких и давних следов порока и ничем не сдерживаемых страстей, кроме выражения наглого, неженственного, злобного и хитрого, проглядывало в нем и грубоватое добродушие, в глазах то и дело мелькали огоньки, выдававшие склонность к веселью и дурачеству, верхняя губа забавно кривилась, показывая, что как бы низко ни пал человек, в нем всегда остается одно из существеннейших его свойств – желание посмеяться.

Одеяние сей дамы Леонарды отнюдь не было таким убогим, как это можно было думать. Малиновый шелк платья, до самых колен отделанного оборками и оторочками, с необычайным вкусом оттенялся ярко-желтой шалью. В ушах, по размерам как раз подходящих для того, чтобы воспринимать все «крепкие слова», к которым они были привычны, сверкала пара тяжелых серег. Украшение это, по всей видимости, являлось даром сообразительных гостей, достаточно хорошо знавших жизнь и потому разумевших, что даже возраст, смиряющий все страсти, не может укротить в женщине страсть к нарядам.

Едва завидев меня, четверо бражников повскакали с мест.

– А ну, Бесс, – закричал самый высокий из них, – это еще что за ублюдок? С каких это пор всякий, кому вздумается, сует свой хобот в нашу хазу?

– Ладно, ладно, цыпленочек! – закричал Джоб. – Не ерепенься. Чего там из-за ерунды лезть в бутылку! Этот парень свой в доску, и мы с ним приятели. К тому же он подходящий бутончик для Тайберна и вполне достоин болтаться на столбе с перекладиной.

После представления с подобной рекомендацией меня тотчас же обступили со всех сторон, и все четверо предложили совершить надо мною церемонию «избрания».

Церемония была, видимо, не из приятных, ибо Джоб самым диктаторским тоном отверг это предложение, напомнив своим товарищам, что, хотя они и считают нужным изредка снисходить до самых низменных забав, они все же воры-джентльмены, а не какие-нибудь взломщики и жулики последнего сорта и что поэтому им следует принять меня с учтивостью, подобающей их положению.

Замечание это выслушали со смехом, однако же ему почтительно вняли (ибо Джоб среди этих филистимлян был, по всей видимости, человек могущественный), и самый высокий, носивший благозвучное прозвание «Паучьи лапы», вежливо спросил меня, не угодно ли мне будет «подпустить вместе с ним дымку», и, когда я изъявил согласие, протянул мне трубку с табаком, которую зажгла госпожа Чертовка Бесс. Я же стал прилагать все свои силы к тому, чтобы еще больше затуманить воздух в комнате.

Что касается мистера Джоба Джонсона, то он начал искусно переводить разговор с меня на главных членов своей шайки. О них говорили, употребляя странные прозвища, которые поставили бы в тупик самое нахальное любопытство. Один назывался «Буравчик», другой «Громила», третий «Чародей», четвертый «Вишнево-красная рожа». Из присутствующих самый высокий прозывался (как я уже говорил) «Паучьи лапы», а самый маленький «Шпингалет». Джобу присвоено было почетное звание «Морская свинка». Под конец Джоб разъяснил причину моего появления: он хотел успокоить терзавшую Доусона совесть, переодев одного из ребят, которого Доусон не знал, «церковной крысой», так чтобы и Доусон получил отпущение и шайка не подверглась никакой опасности из-за его исповеди. Эта подробность весьма развеселила всю компанию, а Джоб, улучив удобный момент, вскоре встал и, обернувшись ко мне, молвил:

– Ну, браток, пора нам прощаться с плясунами да сматываться к грешнику.

Одного намека мне было достаточно: я рад был поскорее убраться.

– Да погоди ты, Морская свинка, потяни с нами пойла, – сказал Паучьи лапы, наливая себе из жбана, который был уже почти пуст.

– Еще чего! – крикнула Чертовка Бесс. – Пошли вы все к дьяволу! Где это видано, бражничать до рассвета в почтенном чистом доме, словно это какой-нибудь замызганный притон!

– Ну уж, сказала так сказала, маруха! – вскричал Шпингалет. – Вот так почтенный дом! А чистота в нем вроде как на тюремном дворе: кругом ворюги, а посредине виселица.

Эта характерная шуточка вызвала всеобщий восторг. Джонсон взял подсвечник из прелестной ручки разъяренной миссис Чертовки Бесс, и эта ручка, освободившись, немедленно устремилась к щеке Шпингалета, нанеся по ней удар, едва не сваливший с ног опрометчивого остряка. Мы с Джонсоном, не теряя времени, воспользовались суматохой, вызванной этим нежным увещанием, тотчас же бросились вон из комнаты и захлопнули за собою дверь.

Глава LXXVIII

Да, мы в опасности великой,И мужество великое нам нужно.

Мы прошли совсем немного, и перед нами оказалась дверь. Джоб открыл ее, и за нею мы увидели узкую лестницу, освещенную сверху тусклым фонарем. Мы поднялись по ступеням и оказались в помещении, похожем на галерею, – там над дверью чулана, которую Джоб тотчас же открыл, горел другой фонарь.

– Тут Бесс обычно оставляет ключи, – сказал Джоб, – надеюсь, они на месте.

С этими словами мастер Джоб вошел в чулан, оставив меня в галерее, но вскоре вернулся с явно разочарованным видом.

– Старая ведьма оставила их внизу, – сказал он. – Мне придется спуститься, а вашей чести подождать.

Не откладывая в долгий ящик, почтеннейший Джоб сошел вниз, я же был предоставлен себе самому и своим размышлениям. Как раз напротив чулана находилась дверь в какое-то другое помещение. Случайно я прислонился к ней. Она оказалась незахлопнутой и, разумеется, открылась. В подобных случаях человек обычно теряет равновесие. Меня постигла та же участь, что и всех, и потому я попал в комнату отнюдь не тем способом, который избрал бы, если бы мог следовать своим склонностям. С кровати в противоположном углу комнаты до моего слуха долетел чей-то слабый голос; говоривший, о телесной немощи которого можно было судить по тону, спросил меня на воровском наречии, кто идет? Я решил, что отвечать мне незачем, и начал как можно было тише убираться восвояси, как вдруг заметил в ногах кровати стол, на котором, среди других вещей, лежали пара пистолетов и замечательная шпага, выкованная согласно самым последним требованиям военного искусства – так, чтобы ею можно было и рубить и колоть. Свет, благодаря которому я мог разглядеть внутренность комнаты, исходил от светильника с фитилем из камышовой сердцевины, стоявшего на, очаге. Такие светильники обычно оставляют больным: этот признак, а также еще некоторые другие подробности (вдобавок к слабости голоса того, кто со мной заговорил) навели меня на мысль, что я попал в комнату какого-нибудь заболевшего члена шайки. Осмелев от этого предположения и заметив к тому же, что полог кровати был плотно задернут и лежащий на ней не в состоянии был различить ничего, что творилось в комнате, я не смог удержаться: на цыпочках подошел к столу и потихоньку взял оружие, чей блеск манил меня, как призыв старого, испытанного друга.

Однако мне не удалось сделать этого совершенно без всякого шума; я снова услышал тот же голос, на этот раз звучавший громче: меня назвали «Чертовка Бесс», со всякими ругательствами осведомились, чего мне нужно, и попросили дать напиться. Нужно ли говорить, что я по-прежнему ничего не ответил, но так тихо, как только мог, выбрался из комнаты, благословляя судьбу за то, что она снабдила меня оружием, которым я владел лучше, чем каким-либо другим. Не успел я вернуться в галерею, как появился Джоб с ключами. Я показал ему свое сокровище (оно было таких размеров, что скрыть его я все равно не мог бы).

– Да вы просто рехнулись, сэр! – сказал он. – Или, может быть, считаете, что разгуливать с обнаженной шпагой – это лучший способ отвлечь от себя подозрение? Даже за лучший из бриллиантов, которые когда-либо были мною позаимствованы, не хотел бы я, чтобы вас увидела Бесс.

С этими словами Джоб отобрал у меня шпагу, которую я отдал весьма неохотно.

– Где вы ее достали? – спросил он.

Я шепотом объяснил, и Джоб, снова открыв дверь, в которую я столь бесцеремонно вошел, тихо положил шпагу на ближайший к двери стул. Больной, ощущения которого были явно обострены лихорадочным состоянием, раздраженно спросил, кто там. Джоб на воровском наречии ответил, что Бесс послала его за ключами, которые, как ей казалось, она здесь забыла. Больной, в свою очередь, попросил Джонсона подать ему питье, и нам пришлось еще немного задержаться, чтобы исполнить его просьбу. Затем мы направились дальше по коридору, пока не дошли до других ступенек, приведших нас к какой-то двери. Джоб открыл ее, и мы оказались в помещении не совсем обычных размеров.