Приключения сомнамбулы. Том 1 - Александр Товбин

Вот ведь, сбил на вступительном экзамене с прямой дороги к вершинам искусства какой-то неуд, с кем не бывает, а возник изводящий комплекс. Однажды Шанский упомянул всуе акварельки Шикльгрубера – неумелые, жалкие – сказал, что в них воспалилась боль художественной посредственности, способная уничтожить мир, Влади за намёк принял, обиделся.

А в другой раз… Однако же хватит, хватит поверхностных примеров, вряд ли управленческие порывы питал лишь комплекс неполноценности.

Кипучая натура Влади, чуждая душевной слякоти, толкала ломать и искоренять порочные представления богемы, пусть и притягивавшей его артистической атрибутикой, по идейным соображениям.

Странность? Да, его натуру соткали противоречия.

Нынче, как и прежде, на протяжении вот уже десяти лет впечатляющих перелётов туда-сюда, он начал на новом служебном месте с замены мебели. Затем была куплена мощная минская ЭВМ, он набрал в штат математиков, обзавёлся – по собственной оценке – рычагами объективного управления. В большущей полуподвальной зале с грузными наспех побелёными сводами нагловатые юноши, опутанные бумажными лентами с продырявленными краями, задумчиво бродили в духоте между начинёнными электроникой шкафами под гул кондиционеров, от которого не только дребезжали стёкла, но и дрожали прославленные колонны, стены.

И – опять о противоречиях!

Параллельно с преобразованиями на службе, неназойливым начальственным меценатством, он не только научился носить берет, этюдник, но и внедрился в головку Творческого Союза. Не будучи пока членом Союза, – со смирением ожидал торжественного приёма, считал дни! – но уже нацеливаясь на избрание в архитектурную академию, он возглавил редколлегию альманаха «Искусство архитектуры в век науки и техники», после ряда переименований названного «Зодчество в эпоху НТР», где его перу принадлежали боевитые передовицы – фрагментики вымечтанной монографии «Автоматизация проектного процесса – новый этап архитектурного творчества», её уже анонсировал издательский план в рубрике «Методологические проблемы общественной эффективности искусства». Надо ли добавлять, что деятельно-проворный Влади неформально занял пульт первой скрипки в блистательном оркестре Творческого Союза?

Когда Виталий Валентинович Нешердяев улетал за границу, Филозов вёл круглые столы, семинары, поощряя репликами и резюме докладчиков, которые прозревали новые горизонты количественного анализа качества архитектурных произведений, а художественную информацию выражали в битах. Он быстро подмял вечных активистов, освоил словечки, термины. Темпераментно рассекая ладонью воздух, полемизировал с интуитивистской традицией, замуровывавшей творца в узком мирке эстетов, звал элитарное зодческое искусство служить широким народным массам.

На первый взгляд так, именно так.

В Смольном ценили энергию и хваткость Филозова, незаменимого, когда приказывалось выжимать, дожимать. А при начальственных визитах во вверенные ему ведомства и самый придирчивый глаз – святая правда – не могли не радовать новенькая мебель, сияние отлакированного паркета, красные коврики.

Не зря после пленумов в Таврическом дворце Владилена Тимофеевича, так и не введённого, хотя он занимал важное номенклатурное кресло, в состав обкомовского бюро, допускали на престижные фуршетики с выдержанным араратовским коньячком, подобострастными тостами; не потому ли допускали, что он умело окуривал партийных бонз фимиамом, для всякого раза ловко менял кадильницу?

Однако не всё шло гладко, не всё.

И причинами шероховатостей в отношениях со смольнинской головкой становились опять-таки противоречия его натуры.

Казалось, нацеленную энергию ему завещал отец, который состоял в когорте пламенных, несгибаемых, избирался в областной комитет, метил в ЦК, но заслужил пулю в затылок в подвале Большого Дома от культа личности, прочистившего после войны ленинградские партийные кадры. Не из-за этого ли досадного пятнышка на анкете, оставленного посмертно реабилитированным отцом, и Филозова-младшего не избирали в бюро обкома? И, может быть, наученный горьким семейным опытом Владилен Тимофеевич не спешил казаться отцовской копией? Не то чтобы яблоко упало вдали от яблони. Упало рядом. Но – откатилось. Да ещё обзавелось червоточинкой.

Активность, направляемую его соратниками в партийных органах на защиту единственно верной идеологии, неукротимый Владилен Тимофеевич прикладывал к идеям автоматизации управления, да так увлекался новизною задач, которые пусть и были по плечу научно-технической революции, а всё же требовали осмотрительного согласования, что неосторожно открывался для ударов, воодушевлённо высовывался и гнал, гнал волну. Возможно, этим и объяснялась очевидная монотонность карьерных перелётов Филозова: туда-сюда, туда-сюда, правда, с неуклонным подъёмом, воспринимавшимся, впрочем, таковым скорей всего благодаря неизменно отличавшей Филозова, но – бывает ли такое? – всё заметнее и заметнее вскипавшей энергии; да-да, многих этапы большого его пути смущали однообразием, на заре карьеры взлетел, едва затеяв реконструкцию домостроительного комбината, перелетел, потом обратно, хотя и возглавив весь строительный комплекс. Пожалуй, всё-таки не изъян в анкете, а именно настырность и одержимость, лишавшие временами самоконтроля, помешали Владилену Тимофеевичу сменить на партийный Олимп хозяйственный высоты, которые попеременно он занимал. И хотя Филозов оставался креатурой Григория Васильевича, нельзя было исключать, что в Президиум Юбилейного Комитета ввели, чтобы уважаемо-сонливым членам Комитета добавить прыти, зато на председательство в опасную комиссию по расследованию его, как на кол, посадил руководящий злой умысел: пусть подёргается за свой язык.

Поговаривали, что кошка прошмыгнула между Григорием Васильевичем и Филозовым на пленуме в Таврическом дворце, когда, водя указкой по взмывающим графикам и густым таблицам, Владилен Тимофеевич, отлично подготовленный, вооружённый точными подробными машинными данными, докладывал эффективность реорганизации с учётом объединения. – Что-то ты растёкся по древу, – перебил из президиума персек, не терпевший суесловия грамотеев, – потом, в рабочем порядке решим. – Нет, Григорий Васильевич, – неожиданно сорвался докладчик, – решать будут цифры.

От неслыханной дерзости пленум замер.

Однако Григорий Васильевич ни на йоту уступать власть цифрам не собирался.

Он усмехнулся так, что Филозова лизнул изнутри мороз, и, вяло шевельнув пальцами, велел переходить по повестке к лучше подготовленному вопросу.

На столе Григория Васильевича лежал как раз – подлое совпадение! – перечень кандидатов в Действительные Члены Академии Архитектуры; кандидатов проверенных, отфильтрованных, достойных не только баллотировки, но и неминуемого избрания. Однако Григорий Васильевич, едва он натыкался в конце перечня на фамилию Филозова, чуял что-то неладное: никак не мог понять причину не покидающей подозрительности, но бумагу не подписывал, выжидал.

А ведь Влади – по мнению искушённых царедворцев – при всех внешних шероховатостях в субординационных и психологических отношениях числился в фаворитах могущественного персека.

И тут случился инцидент с цифрами, персек отослал бумагу обратно в Большой Дом, чтобы перепроверили.

Нельзя сказать, что наш герой перетрусил, нет, он не соизволил даже прилюдно, как полагалось, покаяться. Однако чего ему это стоило? Со дня того памятного пленума Влади еле успевал уворачиваться от ударов.

Ударов преимущественно символических, хотя именно символические, если угодно – фантомные, удары в высоких сферах, куда был занесён Влади, предупреждали о подлинных опасностях.

То за границу в последний момент не выпустят, но подсластят, мол, лично Григорий Васильевич задержаться попросил, чтобы срочно выполнить… А как любил, как ценил Влади вылеты в капиталистическое окружение! Из командировок он, приобщая невыездных друзей и знакомых к звёздным своим минутам, отправлял глянцевые видовые открытки, случалось, прибывавшие и спустя месяц-полтора после возвращения на родину отправителя. У Соснина скопились уже три Эйфелевы башни, Триумфальная арка и Нотрдам, две колонны Нельсона, Собор Святого Стефана зимой, под обильным снегом – открытка увековечила редчайший климатический казус; недавно выпало из домашнего почтового ящичка, благородно отблескивая, будто серебряный поднос, Женевское озеро с застылым фонтаном-гейзером.