Отверженные (Перевод под редакцией А. К. Виноградова ) - Виктор Гюго

Она принадлежала к числу тех болезненных детей, которые долго не растут, а потом вдруг вытягиваются сразу. Бедность выводит эти жалкие человеческие ростки. У таких несчастных нет ни детства, ни юности. В пятнадцать лет они кажутся двенадцатилетними, в шестнадцать им можно дать двадцать. Сегодня девочки, завтра — женщины. Они быстро шагают в жизни, как бы для того, чтобы поскорее покончить с нею.

Теперь эта девочка казалась ребенком.

В комнате не было никаких принадлежностей работы: ни станка, ни прялки, ни рабочих инструментов. В углу валялось какое-то поломанное железо подозрительного вида. Тут царила та угрюмая праздность, которая следует за отчаянием и предшествует агонии.

Мариус в течение нескольких минут смотрел на это жилище, которое было ужаснее могилы, потому что здесь билась человеческая душа и трепетала жизнь.

Трущобы, подвалы, ямы, где пресмыкаются на самом дне некоторые бедняки — еще не настоящее кладбище, это его преддверие.

Старик замолчал, женщина не говорила ни слова, девочка, казалось, даже не дышала. Слышен был только скрип пера по бумаге.

— Мерзость! Мерзость! Всюду мерзость! — проворчал старик, не переставая писать.

При этом варианте возгласа Соломона женщина вздохнула.

— Успокойся, дружок, — сказала она, — не повреди себе, милый. Ты слишком добр, муженек, что пишешь всем этим людям.

Бедность, как и холод, заставляет тела людей теснее прижиматься одно к другому, но сердца отдаляются. Эта женщина, по-видимому, любила когда-то своего мужа всей силой любви, какая была в ее натуре; но среди ежедневных взаимных упреков и страшной нужды, тяготевшей над всей семьей, эта любовь, по всей вероятности, угасла. Теперь от нее остался лишь пепел. Но ласкательные имена, как это нередко бывает, пережили самую любовь. Уста этой женщины говорили: «дружок», «милый», «муженек», а сердце ее молчало. Старик снова принялся писать.

VII.

Стратегия и тактика

Мариус с тяжелым сердцем хотел уже спуститься со своего импровизированного наблюдательного поста, когда какой-то шум привлек его внимание и удержал на месте.

Дверь комнаты вдруг отворилась. На пороге показалась старшая дочь. Она была в грубых мужских башмаках, перепачканных грязью, которая обрызгала даже ее покрасневшие лодыжки, и старом, дырявом плаще; Мариус не видел его, когда она приходила к нему; должно быть, она сняла его за дверью, чтобы возбудить к себе побольше сострадания, а потом опять надела.

Она вошла, толкнула ногой дверь, чтобы та заперлась, перевела дух — она совсем запыхалась — и крикнула с выражением радости и торжества:

— Он идет!

Отец взглянул на нее, мать повернула голову, младшая сестра осталась неподвижной.

— Кто? — спросил отец.

— Господин…

— Благотворитель?

— Да.

— Церкви Сен-Жак?

— Ну да.

— Старик?

— Конечно, старик.

— И он придет?

— Сейчас, вслед за мной.

— Ты знаешь наверняка?

— Наверняка.

— И ты говоришь правду? Он действительно придет?

— Он едет в фиакре.

— В фиакре? Да это Ротшильд!

И старик встал.

— Почему ты так уверена в этом? Если он едет в фиакре, то как же ты могла попасть сюда раньше его? Дала ли ты ему адрес? Хорошо ли объяснила ему, что наша дверь в самом конце коридора, последняя направо? Только бы он не ошибся! Прочитал он мое письмо? Что он сказал тебе?

— Та, та, та! — воскликнула дочь. — Ты уж слишком разволновался, старина! Слушай. Я вошла в церковь: он был на своем постоянном месте. Я поклонилась ему, отдала письмо, он прочитал его и сказал: «Где вы живете, мое дитя?» — «Я покажу вам дорогу, сударь», — отвечала я. «Нет, дайте мне ваш адрес, — сказал он. — Моя дочь должна сделать кое-какие покупки. Я возьму фиакр и буду у вас в одно время с вами». Я дала ему адрес. Когда я назвала наш дом, он как будто удивился и колебался с минуту, а потом сказал: «Ну, все равно, я приеду». Когда окончилась обедня, я видела, как он вышел из церкви вместе с дочерью и сел с нею в фиакр. Я хорошо объяснила ему все и сказала, что наша дверь в самом конце коридора, последняя направо.

— А почему ты знаешь, что он приедет?

— Я видела фиакр, который он нанял, на улице Пти-Банкье. Вот почему я прибежала сломя голову.

— Как же ты могла узнать фиакр?

— Так и узнала. Я заметила его номер.

— Какой номер?

— Четыреста сорок.

— Ладно. Ты девка с мозгами.

Дочь дерзко взглянула на отца и показала ему на свои башмаки.

— Так-то оно так, может быть, я девка с мозгами, но говорю тебе раз и навсегда, что я не надену больше этих башмаков. Я не хочу заболеть и не хочу пачкаться в грязи. Уж очень противно, когда подошвы у тебя шлепают и с каждым шагом слышится: «Хлюп, хлюп, хлюп!» Лучше я буду ходить босиком.

— Ты права, — отвечал отец кротким тоном, представлявшим резкий контраст с грубостью молодой девушки, — но в таком случае тебя не будут пускать ни в церкви, ни в дома, — с горечью прибавил он и снова вернулся к занимавшему его предмету. — Так ты наверняка знаешь, что он придет?

— Он идет за мной по пятам, — сказала девушка. Старик выпрямился. Лицо его просияло.

— Слышишь, жена? — крикнул он. — Идет благотворитель. Туши скорее огонь!

Озадаченная жена смотрела на него и не трогалась с места. Тогда старик с проворством фокусника схватил стоявший на камине разбитый горшок с водой и залил головешки.

— Ну, — обратился он к старшей дочери, — продави стул! Дочь не понимала.

Он сам схватил стул, ударил пяткой в сиденье и пробил его, так что нога вышла наружу. Высвобождая ногу, он спросил дочь:

— Холодно сегодня?

— Очень холодно. Идет снег.

Старик обернулся к младшей дочери, сидевшей на кровати, около окна, и крикнул громовым голосом:

— Долой с постели, лентяйка! Живо! Ты вечно лодырничаешь! Выбей стекло!

Девочка, дрожа от холода, вскочила с постели.

— Выбей стекло! — повторил он.

Дочь продолжала нерешительно стоять.

— Не слышишь ты, что ли? — закричал отец. — Я говорю тебе, чтобы ты выбила стекло!

Девочка с какой-то пугливой покорностью поднялась на цыпочки и ударила кулаком в стекло. Оно со звоном разлетелось вдребезги.

— Вот так! — сказал отец.

У него был серьезный, решительный вид. Взгляд его быстро обегал все закоулки комнаты.

Он походил на главнокомандующего, делающего последние приготовления перед битвой.

Мать, до сих не говорившая ни слова, приподнялась и спросила глухим голосом, медленно произнося одно слово за другим, как будто они застывали у нее в горле.

— Что ты хочешь сделать, мой дорогой?

— Ложись в постель! — сказал ей муж.

Тон его не допускал возражений. Жена повиновалась и тяжело опустилась на кровать.

В это время в углу послышалось рыдание.

— Это что такое? — спросил старик.

Младшая дочь, не выходя из темного уголка, куда она забилась, показала свой окровавленный кулак. Выбивая стекло, она поранила себе руку. Потом девочка встала, подошла к матери и, тихо плача, встала около нее.

— Видишь? — воскликнула мать, приподнявшись на постели. — Вот до чего довели твои глупости! Ты велел ей выбить стекло, и она разрезала себе руку!

— Тем лучше, — сказал старик. — Я знал заранее, что так будет.

— Как «тем лучше»?! — воскликнула жена.

— Молчи! — остановил ее муж. — Отменяю свободу слова!

И, разорвав женскую рубашку, которая была на нем, он оторвал от нее кусок холста и обвязал окровавленную руку дочери.

Покончив с этим, он с удовольствием взглянул на свою разорванную рубашку.

— Теперь и рубашка готова, — сказал он. — Все в порядке.

Ледяной ветер со свистом врывался в комнату. Туман проникал в нее снаружи и расстилался, как беловатая вата, растягиваемая какими-то невидимыми руками. В разбитое окно виден был падающий снег. Холод, который предвещало солнце, выглянувшее накануне, в день Сретения, действительно наступил.

Отец оглядел комнату, как бы желая убедиться, не забыл ли чего, и, взяв старую лопатку, засыпал золой мокрые головни, чтобы совсем закрыть их.

Потом он выпрямился и прислонился к камину.

— Ну, теперь мы можем принять благотворителя, — сказал он.

VIII.

Солнечный луч в трущобе

Старшая дочь подошла к отцу и дотронулась до его руки.

— Пощупай, как мне холодно, — сказала она.

— Пустяки! — отвечал он. — Мне еще холоднее твоего.

— У тебя всегда всего больше, чем у других, — горячо проговорила жена, — даже дурного!

— Молчать! — крикнул старик и так взглянул на нее, что она не решилась продолжать.

На минуту наступило молчание. Старшая дочь равнодушно счищала грязь с подола плаща. Младшая продолжала плакать. Мать обхватила ее голову руками и, осыпая ее поцелуями, шептала: