Мы дрались с «Тиграми» - Артем Драбкин

Когда немцы отступили и скрылись за деревней, ребята вернулись на место моей мнимой гибели, схватили и потащили меня к братской могиле. Ее неспешно рыла в центре села у церкви похоронная команда. Когда разведчики остановились, чтобы передохнуть — на войне все делалось бегом, кому-то из них показалось, что я живой. Тут уж они более осторожно, на вытянутых руках зане сли меня в домик, который выделялся среди других не столько размерами, сколько особой ухоженностью и чистотою оконных стекол. Положили на высокую хозяйскую кровать в спальне, тщательнее осмотрели: ран не нашли — значит, только контужен. А если ран нет, в санбат можно и не отправлять: Костя Матвеев, дивизионный фельдшер, вылечит, ему не в первый раз. Вытерли мокрым полотенцем кровь на губах и ушах и поручили хозяйке дома присмотреть за мной. Сами же отправились на передовую — людей, как всегда, не хватало.

Вскоре в этот домик въехал на побывку, так сказать — к своему командиру, штаб моего дивизиона. Штабисты обрадовались, что их командир не убит, как передали по телефону, а только контужен — может, и поправится. Так впервые я оказался на длительное время в своем штабе. Обычно-то мое рабочее место — передовая.

Мой ровесник, двадцатитрехлетний начштаба капитан Советов руководил теперь не только штабом, но временно командовал и дивизионом. Быстрый оренбуржец, с осиной талией и хорошей армейской выправкой, совсем почти без растительности на молодом, красивом, нежном лице — видимо, сказалась примесь какой-то восточной крови, стал заправлять делами всего дивизиона. Культурный, вежливый и обходительный капитан быстро вошел в дружбу с хозяевами домика: венгром-отцом, сербкой-матерью и их семнадцатилетней дочкой. Потом, когда я поправлюсь и буду не менее близок этой семье, хозяин пожалуется мне, не для передачи капитану, конечно, что деликатный молодой человек постепенно выпил весь сироп из банок с компотом, которые стояли на окнах в прихожей, временно ставшей штабом дивизиона.

— Сашка, что же ты наделал, компот-то теперь пропадет, — укорил я начальника своего штаба.

— Вот черти, заметили, я вроде бы и отпивал понемножку, — по-детски оправдывался мой товарищ.

Между тем наше наступление застопорилось в трех километрах западнее Опатоваца, в котором я находился вместе со своим штабом. До Вуковара оставалось еще километров пятнадцать, а прямо перед нами стоял сильно укрепленный немцами городок Сотин. Силы у нашей дивизии совсем иссякли, и мы перешли от наступления к обороне. Под городом Сотин мы стояли дней десять, пока нас не сменила болгарская армия, а сами мы переправились потом через Дунай и стали наступать на север, в сторону венгерской границы.

Пока мои подчиненные укрепляли оборонительные позиции под Сотином, я продолжал приходить в себя после контузии в деревне Опатовац. Лечил меня наш фельдшер Костя Матвеев, а уход осуществляли хозяева домика: мать и дочка. Дня через три я начал вставать с постели. Перестала болеть голова, тело постепенно оправлялось от мгновенного, но очень мощного толчка взрывной волны. Хозяева хорошо кормили всех нас и относились очень ласково. Мы чувствовали себя у них как дома. Девушка, ее звали Миланка, мне очень нравилась, и мы подолгу засиживались с нею по вечерам. Она искренно влюбилась в меня. Я же позволить себе этого не мог, потому что знал: жениться на иностранке — дело невозможное. Но сердцу не прикажешь, основательно привязался и я к ней. Через неделю я уже совсем поправился и в дневные часы стал посещать передовую, свой наблюдательный пункт. Считал, что без меня там никак не обойдутся. А на ночь приходил в Опатовац. И не столько в штаб и к хозяевам, сколько к Миланке.

Перед нашим уходом из Опатоваца для поддержки болгарской армии, которая сменила нас, прибыли части Народной-освободительной армии Югославии. Мы по старинке продолжали называть их партизанами. Подразделение партизан поселилось и в нашем домике, но разместились они в сенях и в надворных постройках. Мы познакомились с новоявленными соседями и как соратники быстро сошлись. Устраивали совместные обеды и танцы. Среди партизан была одна девушка. Звали ее Япанка. Это была прямая противоположность Миланке. Тонкая и нежная, полупрозрачная в своем легком ситцевом платьице Миланка была стройна, как кипарис, легка, как пушинка, личико белое-белое, с румянцем на щеках, иссиня-голубые глаза светились, как васильки, а вьющиеся светлые волосы были неимоверно тонкими, концы локонов-колечек поднимались вверх при малейшем дуновении ветерка. По характеру — сама покорность, вежлива, предупредительна.

Волевая и настойчивая Япанка тоже по-своему была хороша. Шоколадного цвета лицо ее было немного смугловатым, но нежным-нежным. Округлые скулы выдавались настолько мало, что, с одной стороны, говорили о восточном происхождении, а с другой — придавали вместе с небольшим изящным носиком ее лицу неимоверную красоту. Большие, теплые, живые и быстрые глаза, опушенные длинными, черными, мохнатыми ресницами, с белыми яркими белками, были несказанно черны. Их влажная поволока таила в себе какую-то неизведанную глубину, загадочность и негу. Ее черные, прямые и толстые, как ухоженный конский хвост, волосы были ровно подстрижены и заправлены в пилотку. Они не вносили грубости и дисгармонии в ее облик, являя собой прекрасную оправу для миловидного личика. Плотного сложения, энергичная, быстрая в поступках и движениях, облаченная в закрытую, черную кожанку, туго перетянутую ремнем с маленьким пистолетиком на боку, всегда в брюках и сапогах, Япанка была предметом любования всех партизан отряда. Но строгий, вплоть до расстрела, режим взаимоотношений полов в партизанских отрядах Югославии исключал всякое ухаживание, и Япанка была свободна, как бабочка. Ею могли только любоваться и исполнять ее капризы. Но не было для партизанок специального запрета водить дружбу с советскими воинами, да и мог ли оказаться властен запрет, если бы он даже существовал, над страстной душой и огненным темпераментом молодой, южных кровей девицы. А она, как и Миланка, тоже влюбилась в меня. Чем я привлекал их, не знаю. Но только не тем, что был командиром над всеми обитателями дома и что все меня уважали и слушались. Совершенно не осведомлены были обе девицы и о моих боевых качествах. Скорее всего я нравился им своею внешностью и обхождением. А может, опрятностью и интеллигентностью, которые особенно бросались в глаза на фоне грубоватой простоты солдатской массы. Япанке, как она призналась мне, понравился цвет и румянец моего лица, спокойный, смелый и открытый взгляд. Последнее качество она долго не могла мне объяснить на своем сербском языке.