Анна Иоановна - А. Сахаров (редактор)

Если б посадили её в это время на уголья, на лёд, если бы земля колебалась под нею и громы над ней гремели, она ничего б не слыхала, ничего не видала.

– Воля ваша, матушка, неловко… пересядьте сюда…

Ужасная женщина!.. Каковы послуги перед тем, как собиралась убить? Так палач, готовясь снять голову с своей жертвы, заботился бы на эшафоте о том, чтоб оградить её от луча солнечного или сквозного ветра.

– Ахти, бедная головушка, – сказала наконец Кульковская, приведя в движение топор своего языка, – до какого позору дожила ты!.. На гибель свою прокатилась в Москву. Сам лукавый шепнул тебе ехать в этот путь-дорожку. Кабы тебе, сизая голубушка, половину рассказать, что было здесь без тебя, так сердце бы замерло, ох, ох!.. – И Кульковская заплакала; потом, осушив свои слёзы, продолжала. – Добро б волокитство на речах, а то пошли записочки – пресылались сначала через школьника Тредьяковского, потом носил их бездельник Николка, черномазый дьявол; напоследок… язык не двигается… застали вашего благоверного супруга в спальне молдаванки…

– Неправда, Саввишна, неправда! – сказала полумёртвая Волынская, – видно, зло берёт иных на Артемия Петровича, что выдумали такие сказки!..

– Сказки?.. Хороши сказочки, только не на сон грядущий, а на упокой души!.. Не верите мне, матушка? Так, пожалуй, выставлю свидетелей: старика Липмана, самого герцога, человек десяток пажей, дворцовых лакеев, горничную девку… Да коли распоясываться, язык и душка устанут. Видно, приходит конец мира! Господи, надолго ли станет твоего долготерпения?.. Неправда? А почто ж вас государыня Анна Ивановна не принимает? Спросили б давно нас, дворцовых!.. Потому что ваш дражайший бросился вчера ей в ноги, плакал, бил себя в грудь и упросил её величество дозволить ему развестись с вами и жениться на своей молдаванке… Что, матушка, вы не верите? Так вот поверьте этому свидетелю, поверьте своим оченькам… – Она отошла к лежанке и из шкатулки, на ней стоявшей, вынула сложенную бумажку. – Чай, вы рукописание своего муженька знаете?.. Прочтите, полюбуйтесь, а после скажите, наврала ли я вам, глупая баба, нанесла ли на святого человека околесицу… Да этих записочек ходит довольно по всему дворцу… Коли охоты станет читать, наберу их вам десятка два, хоть в книжечку извольте переплесть…

Не дождалась Волынская, чтобы подали ей записку, – сама вырвала из рук.

Это послание было одно из тех, от которых неопытную девушку бросает в одно время и в пламя и в дрожь, от земли на небо, в атмосферу, напитанную амброю, розой и ядом, где сладко, будто под крылом ангела, и душно, как в объятиях демона, где пульс бьётся удвоенною жизнью и сердце замирает восторгами, для которых нет языка.

Надо было видеть, что делалось с несчастною Волынскою. Давно ли он был так нежен, так страстен? Давно ли призывал Бога в свидетели его любви? Как она была счастлива!.. И что ж? В один миг исчезло очарование этого счастия: знойное дыхание сатаны испепелило все её надежды, все радости в мире! Глаза её помутились, будто у безумной, запёкшиеся губы дрожали, из полурастворённого рта, казалось, готов был вылететь крик смерти. Видно было, как младенец её трепетал… Что ей до младенца?.. Был один – по нём и другого дорого ценила; нет того – и ей нипочём дитя её.

Сама Кульковская испугалась ужасного состояния, в которое её повергла. Зная силу её веры, напомнила ей о Боге, о страданиях Иисуса Христа, оставившего нам собою образец терпения, показала ей на икону скорбящей Божьей Матери… И Наталья Андреевна, придя в себя, судорожно зарыдала и распростёрлась пред ликом Небесной Утешительницы. Долго лежала она на полу, молясь и прерывая свои молитвы рыданиями; наконец встала, с горячею верою приложилась к образу… Божья Мать с такою небесною улыбкою то смотрела на своего младенца, то, казалось ей, на неё, как бы показывая, что она должна жить для того, кто у ней лежит под сердцем, – этого существа, невинного в преступлениях отца… Она не всего лишилась: с нею её Бог и Господь; её не покидает и Матерь Божия; она сама мать. Для младенца своего останется она жить, клянётся жить – ни одной клятвы ещё в жизнь свою не нарушала, – и неземное утешение прокралось невидимым лучом в её душу.

Но с какими глазами встретит она Артемия Петровича? Что будет она в доме, откуда её скоро изгонят холодность мужа и воля государыни? Как станет она смотреть на осквернённое ложе, где заменит её счастливая соперница? Неужели дождётся, чтоб её выгнали?.. Нет, она не дойдёт до такого унижения; она предупредит его. Нога её не будет уж на пороге мужнина дома. У неё есть брат – тот примет её к себе. Пускай придут там оспаривать её законные права! Сам Бог сказал, что когда он сочетает, человек не разлучит, – пускай придут поспорить с Богом!..

Написано письмо к Артемию Петровичу: в нём объясняли, что, обманутая, осмеянная, не может она уж явиться к нему в дом. Отказ от дворца, верные слухи, что государыня желает их развода для того, чтобы женить его на своей любимице, собственное письмо его к княжне – чего более? каких ещё свидетельств?

Письмо отослано тот же час.

В доме брата своего Перокина просила она убежища и защиты. Ни убеждения разного рода, ни обещания помирить их с мужем не имели никакого действия: несчастная осталась непреклонною.

Глава VIII

ПРЕДЛОЖЕНИЕ

Тебе сказать не должен боле:

Судьба твоих грядущих дней,

Мой сын, в твоей отныне воде.

Гнев Липмана дошёл до бешенства, когда он узнал об измене своего племянника. Он проклинал неблагодарного, рвал на себе волосы, терзал себе грудь ногтями, изрыгал богохуления; но – прошёл пароксизм бешенства, и он опять мудрец на злое. Сделаны новые, хитрые расчёты. Волынский не примет его под крыло своё; он пропал, если пропадёт Бирон: следственно, надобно остаться верным герцогу не для него, а для себя; надобно спасти герцога, чтоб спасти себя. Эту верность запечатлел он клятвою выпутать его из худых обстоятельств. Гнев государыни не был твёрд, одна Мариорица могла помешать примирению и доставить новую пищу к немилостям… на этой оси вертелось колесо фортуны обоих соперников. Что ж? Сокрушить её!.. Такие ли помехи уничтожают злодеи? Между тем и герцог должен был действовать посредством Остермана и людей, преданных ему из собственных своих видов.

С другой стороны, Артемий Петрович принимал поздравления неохотно. Он доволен был, что сделал своё дело, но отчаивался распутать домашние обстоятельства. Поставленный между любовью Мариорицы и любовью жены, он должен был погубить одну из них. Что ещё скажет он, когда узнает решение последней?

В глубоких раздумьях застал Зуда того, кого весь город почитал первым счастливцем и будущим виновником счастия народного. Зуда вошёл не один. Лицо, бывшее с ним, поразило кабинет-министра своим появлением. Не видение ли?.. Эйхлер?.. Может ли статься!

– Что вам нужно у меня? – спросил его Волынский сурово.

– Иметь честь вам рекомендовать себя, – отвечал, улыбаясь, Эйхлер.

– Напрасный труд!.. Я вас давно очень хорошо знаю…

– Теперь только, – подхватил Зуда, – извольте узнать его, как вашего тайного друга, как того человека, который был вам столько полезен своими безымянными посланиями, под маскою астролога, под личиною нищего, через конюхов; доставил вам подлинный донос Горденки, вползал невидимкою в карету герцогскую, добрался до кабинета государыни, заставлял говорить камни: одним словом, это самый тот, которому обязаны вы победой над герцогом и настоящим своим счастливым положением, если ещё можно назвать его счастливым.

Несколько мгновений стоял Волынский как бы обезумленный; наконец бросился обнимать Эйхлера.

– Как это сделалось, Боже мой! – говорил он. – Мог ли я подумать?.. Друг мой, благороднейший друг! Зачем вы ранее не открылись мне? Зачем вы так долго играли роль моего врага, и я не мог вас достойно оценить? Сколько унижений разного рода, сколько оскорблений от меня претерпели!

– Простите мне, если скажу, что характер ваш, возвышенный, но слишком пылкий, слишком безрасчётный, налагал на меня эту скрытность. Я боялся, чтобы вы, узнав своего тайного корреспондента и помощника, не изменили себе при случае и не потеряли во мне того, чем я хотел быть для вас до конца своего назначения. Могу теперь открыть, что Зуда, с которым я связан был узами дружбы ещё на школьной скамье, в одном из немецких университетов, был со мною в заговоре.

– Каков? Ай да приятель!.. Дай же, лицемер, и тебя прижать к моему сердцу. – Волынский крепко обнял и маленького секретаря. Слёзы были у всех на глазах. – Подвиг ваш, друзья мои, могу чувствовать; но оценить его должна Россия. Да, народ русский будет вам некогда признателен. Стыжусь, я должен сказать, я недостоин таких товарищей, таких бескорыстных поборников правды и любви к отечеству. Чем заплатил я вам?.. Вместо того чтобы нести мои жертвы хоть рядом с вами, если я не мог вас обогнать, я сбивал вас с пути, я делал ваши жертвы бесполезными, сквернил их моею глупою страстью!.. Господи! Если проступки мои, моё безумие должны получить из рук твоих достойное возмездие на этой земле, то да идёт чаша зол, по крайней мере, мимо этих двух прекраснейших твоих созданий!