Карамзин - Владимир Муравьев

Зиму 1824/25 года Карамзин болел, томился, работа не шла, хотя он, как было заведено, каждый день усаживался за стол. Переезд в Царское Село ничего не изменил. «Я все хилею, — писал он А. Ф. Малиновскому 9 июля, — езжу верхом, обмываюсь холодною водою, ем мало, но все не к лучшему; не могу работать с успехом, высиживая в кабинете не страницы написанные, а головную боль. Вот расплата за авторское ремесло! Немощь телесная есть и душевная. Думаю все кинуть на время вместо лекарства. По крайней мере, в угодность милой жене, которая сама нездорова, а беспокоится только обо мне…»

Как ни трудно и ни непривычно было не работать, Карамзин все же отложил «Историю…». Он гулял, ездил, бывал в Павловске и Петергофе. В это лето особенно долгими и доверительными стали беседы в «зеленом кабинете» с императором. Александр был задумчив, мягок, сосредоточен, внимателен к собеседнику, но в то же время было видно, что он постоянно возвращается к каким-то своим затаенным думам. Неизвестно, сказал ли император Карамзину, что 17 июня он имел разговор с унтер-офицером 3-го Украинского уланского полка англичанином Шервудом, который, вступив в тайное общество и разузнав имена его членов и ближайшие планы, которые заключались в свержении монархии и возможной казни всей императорской фамилии, сообщил ему об этом.

На зиму Александр с императрицей уезжал в Таганрог, так как Елизавете Алексеевне из-за обострения болезни врачи предписали перезимовать в более мягком климате. 28 августа, перед отъездом, Александр зашел проститься с Карамзиным. Уже после смерти императора Карамзин записал: «В последней моей беседе с ним 28 августа от 8 до 11 ½ часов вечера я сказал ему как пророк: „Ваше величество, ваши дни сочтены, вам некогда уже что-либо откладывать, а вам еще предстоит столько сделать для того, чтобы конец вашего царствования был достоин его прекрасного начала“. Движением головы и милою улыбкою он изъявил согласие, прибавил и словами, что непременно все сделает: даст коренные законы России».

В октябре Карамзин почувствовал себя лучше, его опять потянуло к работе.

В письме от 22 октября он описал Дмитриеву свое выздоровление:

«В ответ на милое письмо твое скажу, что о вкусах, по старому латинскому изречению, не спорят: я точно наслаждаюсь здешнею тихою, уединенною жизнию, когда здоров и не имею сердечной тревоги. Все часы дня заняты приятным образом: в девять утра гуляю по сухим и в ненастье дорогам, вокруг прекрасного, не туманного озера, славимого и в „Conversation d’Emilie“[13], в 11-м завтракаю с семейством и работаю с удовольствием до двух, еще находя в себе и душу и воображение; в два часа на коне, несмотря ни на дождь, ни на снег; трясусь, качаюсь — и весел; возвращаюсь, с аппетитом обедаю с моими любезными, дремлю в креслах и в темноте вечерней еще хожу час по саду, смотрю вдали на огни домов, слушаю колокольчик скачущих по большой дороге и нередко крик совы; возвращаюсь свежим, читаю газеты, журналы… В 9 часов пьем чай за круглым столом, и с десяти часов до половины двенадцатого читаем с женою и с двумя девицами Вальтер-Скотта, романы, но с невинною пищею для воображения и сердца, всегда жалея, что вечера коротки. Не знаю скуки с зевотою и благодарю Бога. Рад жить так до конца жизни. Вот следствие, вероятно, лучшего здоровья; не знаю, продолжится ли, но так теперь. Что мне город?..

Работа сделалась для меня опять сладка: знаешь ли, что я со слезами чувствую признательность к Небу за свое историческое дело. Знаю, что и как пишу; в своем тихом восторге не думаю ни о современниках, ни о потомстве, я независим и наслаждаюсь только своим трудом, любовию к Отечеству и человечеству. Пусть никто не будет читать моей „Истории“: она есть, и довольно с меня. Одним словом, я совершенный граф Хвостов по жару к музам или музе! За неимением читателей могу читать себя и бормотать сердцу, где и что хорошо. Мне остается просить Бога единственно о здоровье милых и насущном хлебе до той минуты,

Как лебедь на водах Меандра,Пропев, умолкнет навсегда.

Чтоб чувствовать всю сладость жизни, надобно любить и смерть как сладкое успокоение в объятиях Отца. В мои веселые светлые часы я всегда бываю ласков к мысли о смерти, мало заботясь о бессмертии авторском, хотя и посвятил здесь способности ума авторству. — Так пишут к друзьям из уединения».

Карамзин говорил, что у него опять «голова свежа». Он начал писать пятую главу двенадцатого тома «Истории…», читал отрывки у вдовствующей императрицы. «История государства Российского» близилась к завершению. «Двенадцатый том, — пишет он брату, — должен быть последним. Если Бог даст мне описать воцарение Михаила Феодоровича, то заключу мою „Историю“ обозрением новейшей до самых наших времен». К. С. Сербинович вспоминает, что в эти месяцы «можно было слышать из уст Николая Михайловича, что он теперь в лучшем состоянии здоровья, и ясное тому доказательство — приятность, которую находит в работе, как бывало и прежде, что, чувствуя сладость жизни, благодарит Бога за этот дар; сам любит перечитывать разные места своей „Истории“, оценивая, что и где хорошо; радуется, что совершил такой труд, и, исполнив по совести свой долг, нимало не заботится даже и о суде потомства».

Тем не менее в письмах этого времени людям, близким ему духовно, Карамзин возвращается к одной теме: к осмыслению и оценке своей жизни и деятельности. Особенно сердечно и открыто выражено это в письме графу И. А. Каподистрии в ноябре 1825 года. (Письмо написано на французском языке, на русский переведено В. А. Жуковским.)

«Мои скопляющиеся годы, шаткость моего здоровья, печальные обстоятельства, нас разлучающие и которым конца не вижу, все это заставляет меня думать, что прошедшее для меня уже не возвратится. Но в утешение себе говорю: „Хотя он (то есть И. А. Каподистрия. — В. М.) и далеко, но об нас помнит; а мы бессмертны. Соединение душ не прекращается с жизнию материальною: переживший сохраняет воспоминание; отошедший, быть может, более выигрывает, нежели теряет. Земные путешественники слишком рассеянны: им нет досуга заботиться о дружбе; не прежде, как бросив свой посох, мы можем предаться вполне привязанностям своего сердца: тогда растерянное во времени будет отыскано в вечности“. — Такие разговоры с самим собою занимают меня теперь гораздо более всех разговоров в обществе: они сохраняют теплоту моей души, которая мне еще нужна для моего милого семейства, для моих друзей, для моей „Истории“, подвигающейся к окончанию. — (Дар от меня потомству, если оно его примет, если же нет, то нет.) Так я стареюсь, не угасая (быть может, придет и то). О как я люблю еще моих товарищей, путешествия! как трогает меня их бедная участь! как вся душа моя полна сострадания к людям и народам!..