Час новолуния - Валентин Сергеевич Маслюков

недоумок, испытавший собственным лбом твёрдость высшего разума. Федя воспользовался случаем, чтобы высвободится из цепких ручек припадочного.

— Да нет же, — бессвязно забормотал мальчишка, — что такое... Я говорю... Я выследил его до Шафрана...

— Кого?

Всякий разумный вопрос повергал мальчишку в столбняк. Опять он не сразу опомнился.

— Что с тобой? — сказал он вместо ответа, отступая от Феди, как от безумного.

— А я, видишь ли, чокнулся, — злорадно подтвердил Федя.

Оборвыш отступил ещё на шаг, чумазая рожица его выражала такое смятение, что требовались самоотверженные усилия, чтобы не расхохотаться. Но Федя, как истинный сластолюбец, справился с собой, чтобы до конца насладиться потехой.

— А что там ещё под куцерем? — спросил он достаточно осторожно, испытывая мальчишку.

Спокойный и даже сочувственный тон оказал непредвиденное воздействие: вместо того, чтобы прийти в себя, мальчишка окончательно тронулся — и неокрепшим рассудком своим, и руками, и ногами — всем сразу. Замахал, задёргался в трясучке, вытаращил глазёнки, озираясь, и горячо зашептал:

— Целый сундук, вот такой! — Быстро показал нечто необхватное. — Это гора! Горы, горы, понимаешь, горы! Алмазы, жемчуг, узорочье! Драгоценное оружие, венцы! Гора алмазов, гора золота! Бездонный колодец, куда Муравей побросал! Муравей карету и лошадей туда побросал! Сколько он лошадей побросал — все со сбруей, сбруя серебряная. Там знаешь сколько? И карету целиком бросил — в колодец! Там на сто рублей... куда! на тысячу, на тысячу рублей будет! Не одна тысяча будет!

— А вот тут ты соврал! — участливо заметил Федя. — Тысяча рублей — это слишком. Тут и сто рублей не знаешь, как оприходовать, а ты — тысяча!

Мальчишка остался в столбняке, а Федя пошёл. Не побежал, а пошёл, потому что несуразная мысль — а вдруг? — защемила сердце. И хоть понимал Федя гибким своим умом, чего стоит тысяча рублей в золотой монете, которые сложили в бортную колоду трудолюбивые лошадки, — понимал, но оглянулся. Позабыв свои несметные богатства, богом обиженный оборвыш следовал за ним с пришибленным... безумным выражением лица. Это успокоило Федю.

Оборвыш остановился, когда остановился Федя.

Все сходили с ума.

— Маша! Маша! Да помоги же скорее, господи боже мой! У меня не сто рук! — надрывно кричал кто-то за тыном, возле которого стоял мальчишка, буквально раздавленный метким словом Феди.

— Федот, да не тот! — заключил Федя, наставительно поднимая палец. Соблазн красивого словца оказался, в конце концов, сильнее всех иных соображений. Да и некогда было рассусоливать. — Прочисть уши, дурачок! Если уж мозги засорились.

И тогда пошёл, побежал, выбросив из головы недоразумение.

Повсюду горело, сгустился удушливый дым, от которого страхом стучало сердце, и Федя с облегчением убедился, что ждать не придётся, — приметил ещё издали, что из ворот Прохорова двора выворачивает телега, а на ней сестра и щекастая девка Маврица.

Круглолицая, лишилась румянца и сидела кулём, вцепившись в узлы, а Федька, стоя на коленях, дёргала вожжи да погоняла.

— Я с ума сошёл! — вскричал Федя, бросаясь к сестре.

Круто вывернутые колёса шкрябали дрогу, Федя ловил случай подскочить ближе и закинуть рухлядь, которую тащил на себе с Подрезова двора.

— Я тоже за тебя боялся, — громко сказала Федька.

— А я с ума сошёл! Я с ума сошёл! О тебе только и думал! — горячо подхватил Федя. — Голову потерял от беспокойства, веришь ли?

Отвлекаться особенно не приходилось: лошадь ступила за ворота, а на улице не воткнуться: люди, повозки, скот. Федька вскрикивала «но!» и тут же, откидываясь назад, натягивала вожжи — не успевала вклиниться в сплошной поток беженцев.

Улучив миг, Федя выскочил под очередной воз, что пёр по улице, махнул кулаком в морду лошади, отчего она осадила. Возчик огрел его плетью, норовя достать через лошадь, а Федька не теряла времени и выкатила со двора шибкой рысью.

Они очутились в череде повозок, в толпе, где мычал скот, возвышались всадники, пищали дети, и толпа эта, не везде плотная, тянулась сгустками до самых Петровских ворот, до приметной уже башни. Там на коротком мощёном взвозе чернело особенно густо и угадывалась давка. Низко-низко неслись тучи, погрузили окрестности в сумеречную мглу, косо посыпался горячий пепел — раздались испуганные, подавленные голоса. Мужик на телеге прикрылся рогожей, люди закрывались всяким подручным тряпьём, какая-то бабка, приседая с визгом, взгромоздила на голову перевёрнутую шайку. Стон стоял и плач, в тягостном недоумении мычал скот.

Пробираясь к сестре через накиданные по телеге вещи, Федя должен был опереться на Маврицу и повалил её — девка глупо хихикнула. Она оправилась от оцепенелости, испуг её обрёл живые черты. Успокоило Маврицу то, что вырвались наконец со двора и видели впереди спасение — Петровские ворота, за которыми сразу поле. Едва ли она понимала в полной мере ужас, что ждал их ещё на въезде в башню, к которой стремились не только ближние посадские слободы, но и оставшийся за спиной город.

— Хозяин где? — крикнул Федя сестре, та по-прежнему стояла на коленях. Выкрики, вопли, свист и завывания ветра, гул огненной бури не позволяли говорить без надрыва.

— Там! — Не выпуская вожжи, Федька мотнула головой: там, за острожной стеной в поле. — Прохора выбрали атаманом. Они уходят на Дон. За Хомутовкой сбор. Ускакал верхом.

— А ты?

— Я остаюсь, — крикнула Федька к изрядному облегчению брата. Она подобрала поводья, чтобы в любое мгновение придержать лошадь, но едва ли была в этом необходимость: коняга не хуже людей чуяла, что творится, уши стояли торчком, тянула без понуканий и становилась вместе со всеми людьми и скотом. — Мне мальчика искать, Вешняка. Не могу без него уйти. Никак.

— Какого мальчика? — крикнул Федя. Он живо представил себе оборвыша.

— Вешняком зовут.

— Он кто?

Федька не отвечала.

— Кто он тебе?

Она как будто не знала, что сказать. Но прежде, чем Федя решился переспросить ещё раз, повернулась и в самое ухо крикнула:

— Родной!

«Родной» резануло. Не привык Федя, чтобы сестра бросалась словами. Хотелось сказать ей что-нибудь неприятное.

— Встретил я какого-то полоумного заморыша. Как сюда бежал, — начал Федя, не зная ещё, нужно ли говорить. — Так кинулся, ладно, что с ног не сбил. — Сестра обернулась, а Федя уставился вдаль, туда, где давились люди и скот. — По-моему, он больной. У него трясучка.

— Что он тебе сказал?

Тревога сестры из-за «родного» заморыша вызвала у