7. Восстание ангелов. Маленький Пьер. Жизнь в цвету. Новеллы. Рабле - Анатоль Франс

В тот момент, когда они входили в залу парламента, председатель суда Суеслов спрашивал Бридуа, как он мог вынести такой явно несправедливый приговор.

В виде оправдания Бридуа сослался на то, что он уже стар, что зрение у него притупилось, что он не так ясно различает число очков на костях, как прежде, и что при вынесении данного приговора он мог принять четыре за пять. За это он-де не отвечает, так как природные недостатки в вину не вменяются.

— О каких костях вы говорите, друг мой? — спросил председатель суда Суеслов.

— О костях судебных, коими и вы, господа, обыкновенно пользуетесь в вашем верховном суде, равно как и все прочие судьи пользуются ими при решении дел.

— Как же именно вы действуете, друг мой?

— Я действую так же, как и вы, господа, по всем правилам судопроизводства. Со вниманием рассмотрев, пересмотрев, прочитав, перечитав, перерыв и перелистав все бумаги, как-то: просьбы, свидетельские показания, первичные, вторичные и третичные объяснения сторон и т. д., и т. д., я, как полагается доброму судье, сидя у себя в кабинете, откладываю на край стола все мешки ответчика (прежде документы, которые теперь пришиваются к папкам, клали в мешки) и мечу жребий. Засим откладываю на другой край стола мешки истца и снова мечу жребий.

Далее Бридуа рассказывает о том, как он бросает кости. Для трудных дел у него имеются маленькие кости, а для более легких — большие, красивые и увеселяющие слух. Приговор Бридуа выносит в зависимости от того, как лягут кости, и, действуя таким образом, он нисколько не сомневается в том, что поступает по всем правилам судопроизводства.

— Так, друг мой, — говорит Суеслов, — но коль скоро вы решаете дела бросанием костей, то почему же вы не. мечете жребия, как только тяжущиеся стороны предстанут перед вами, без лишней проволочки? Для чего вам нужны все эти бумаги и вся эта переписка, содержащаяся в мешках?

— А вот для каких целей, — отвечает Бридуа. — Во-первых, для проформы; без соблюдения же проформы приговор не может быть признан действительным. Во-вторых, в качестве почтенного и полезного упражнения. В-третьих, я, так же как и вы, господа, нахожу, что время всему дает возможность созреть, с течением времени все проясняется: время — отец истины.

В связи с этим Бридуа рассказывает историю некоего Перена Бальбеса, совсем не похожего на Перена Бальбеса из «Сутяг»[569]. Перен Бальбес, о котором повествует Бридуа, не был судьей: это был старый пуатевинский хлебопашец, известный на три мили в окружности как посредник, то есть как примиритель тяжущихся сторон. Где ни заколют свинью — сейчас ему тащат жареной свининки и колбас. Чуть не каждый день кто-нибудь да звал его на пирушку, и, прежде чем склонить тяжущихся на мировую, он непременно заставлял их выпить. Словом, он один кончил полюбовно больше тяжб, нежели пуатьерская судебная палата.

И вот его сын, Тено Бальбес, тоже пожелал заняться посредничеством, однако же ему так с этим не везло, что он не мог уладить самое пустяковое дело; вместо того чтобы смягчить и успокоить тяжущихся, он только еще сильней раздражал и ожесточал их. Как-то раз он пожаловался отцу на свою незадачливость. Перен Бальбес открыл ему, в чем тут секрет.

— Тебе никогда не удается покончить дело миром, — начал старик. — Почему? Потому что ты приступаешь к делу в первоначальную пору, когда оно еще зелено и незрело. Я улаживаю любое. Почему? Потому что я приступаю к нему под самый конец, когда оно уже как следует созрело и переварилось, когда у моих челобитчиков в кошельке пусто. Тут-то я им и подвертываюсь как раз вовремя.

— Вот почему, — заключил Бридуа, — я оттягиваю время и выжидаю, пока дело достигнет зрелости.

Когда Бридуа окончил свою защитительную речь, суд велел ему удалиться, а произнесение приговора возложил на Пантагрюэля. Мудрый государь, сославшись на то, что это единственное необоснованное решение из бесчисленного множества вынесенных судьей Бридуа, счел его заслуживающим снисхождения.

Вот вам одна из лучших сказок Рабле, одна из лучших сказок, рассказанных когда-либо и в какой угодно стране, даже в стране Лафонтена и в стране Кеведо.

Автор «Севильского цирюльника»[570] воспользовался образом Бридуа и сделал из него Бридуазона. Бридуазон — глуп. Бридуа был наивен, и он открыл нам великую истину. Нам следует задуматься над ней и навсегда ее запомнить. На чем бы ни основывались судебные решения — на законе или на том, как ложатся кости, — все они ничего не стоят. Таков ценный вывод из этой истории. А рассказал нам ее сын юриста. Мы уже знаем теперь, что колыбелью служили Рабле мешки ответчиков и истцов и что вырос он на тяжбах.

Панург, все еще озабоченный вопросом женитьбы, обратился за советом к дурачку Трибуле[571]. Что ж, истина порой говорит устами младенцев. Но Трибуле при всей своей глупости выражался не менее туманно, чем доктора и ученые, так что и эта последняя надежда рухнула. На этом кончилось великое совещание. Панург решил посетить оракул Божественной Бутылки.

— Один почтенный человек, мой приятель, знает тот край, область и местность, где находится ее храм и оракул, — сказал он Пантагрюэлю. — Он, без всякого сомнения, проведет нас туда. Отправимтесь вместе! Умоляю вас, не отказывайтесь! Мне давно известно, что вы страстный путешественник, жаждущий все видеть и все знать. Мы увидим много чудесного.

Пантагрюэль согласился сопровождать Панурга к оракулу Божественной Бутылки, но предварительно испросил позволения у своего отца, короля Гаргантюа, которому как-то удалось вернуться из царства фей. Почтительный сын заявил, между прочим, что без его родительского благословения он никогда не женится. Это дало повод Гаргантюа произнести блестящую, благородную, полную негодования речь против тех, кто подбивает детей вступать в брак без ведома и согласия родителей.

— Можно ли с этим сравнить те жестокости и злодеяния, что совершались готами, скифами, массагетами во вражеском городе, который они после долговременной осады брали приступом? — восклицает он. — На глазах у несчастных родителей какой-нибудь чужой, неизвестный, грубый: человек вырывает из родного гнезда красавицу дочь, балованную, богатую, здоровую, а они так заботливо следили за ее благонравием и воспитывали в строгих правилах, надеясь со временем выдать ее замуж за сына своих соседей и старинных друзей, получившего такое же прекрасное воспитание и образование, и дождаться от них потомства, которое вместе с движимым и недвижимым имуществом родителей унаследовало бы их нрав и обычай!

Против кого же обращает Рабле всю мощь своего гневного пафоса (ибо устами великана говорит, разумеется, сам автор)? Против мистов, — отвечает он. Дать более точный адрес он не решается. Но когда книга вышла, все сразу узнали в мистах тех монахов, что сманивали девушек и выдавали их замуж без ведома и соизволения родителей. Это был тогда страшный бич домашних очагов. Монахи основывали этот гнусный обычай на церковном праве. «Мне хорошо известно, — говорит в своих „Исследованиях о Франции“ Пакье[572], — что несколько сот лет назад монахи-начетчики стали прививать у нас это варварское и грубое понятие, будто по церковному праву согласие родителей на брак детей желательно, но не обязательно». Вот на этих-то монахов, совратителей и тайных устроителей браков, и обрушивается с такой силой Рабле. Обратите внимание кстати на богатство его интонаций, то необыкновенно торжественных, то в высшей степени непринужденных, а также на то, как легко переходит он по мере надобности от шутовского тона к патетическому.

Пантагрюэль, простившись с добрым королем Гаргантюа, вместе с Панургом, Эпистемоном, братом Жаном Зубодробителем и другими друзьями своего почтенного дома отправился в гавань Талассу, близ Сен-Мало.

Там он принялся снаряжать суда и нагрузил их, между прочим, огромным количеством травы пантагрюэлион. Что это за трава? Судя по описанию, которое дает Рабле, это — конопля. На протяжении четырех глав автор перечисляет ее характерные особенности, излагает различные способы ее употребления, восхваляет ее свойства, указывает на ее целебную силу. В заключительных главах третьей книги он выступает как специалист в данной области и одновременно как ботаник-энтузиаст. Этот великий человек может быть назван одним из создателей ботаники, ибо он первый указал, что существуют двудомные растения.

Таков неожиданный и великолепный конец этой чудесной третьей книги, изобилующей превосходными комедийными сценами, — книги, из которой Мольер черпал пригоршнями. Во всей французской литературе я не знаю ничего равного ей по богатству языка и глубине мысли.

В самом начале 1546 года Рабле, передав издателю рукопись четвертой книги, выехал в имперский город Мец вместе с бывшим туринским военачальником, тем самым Этьеном Лораном, который несколько лет назад так радушно принимал его в замке Сент-Э на берегу Луары. Этьену Лорану, тайному агенту короля, предстояло вести переговоры в пользу своего повелителя. Говорят, что его друг Рабле спасался в стенах Меца от ярости «нечистой силы». Пантагрюэлистский дух действительно был ненавистен Сорбонне и парижскому парламенту, а король и его сестра королева Наваррская ничего уже не могли сделать для своих друзей, подозреваемых в ереси и безбожии. Судья Тирако, ставший членом парламента и ярым защитником ортодоксии, действительно вычеркивал из своих писаний имя Франсуа Рабле. Но у нашего автора еще оставались мощные покровители: епископы Парижский, Манский, Тюльский, Монпельерский и кардинал Шатильонский, так что «Пантагрюэля» по-прежнему, — хотя и ошибочно, разумеется, — принимали за безобидное шутовство. После плодотворных исследований, произведенных Анри Клузо, можно считать, видимо, установленным, что мэтр Франсуа чувствовал себя в Меце, у сеньора де Сент-Э, в полной безопасности.