Война, которая покончила с миром. Кто и почему развязал Первую мировую - Маргарет Макмиллан

В те тревожные недели июля 1914 г. Бетман был особенно печален, потому что 11 мая после тяжелой болезни умерла его любимая жена Марта. «Что было прошлым и должно было стать будущим, – написал он своему предшественнику Бюлову, – все, что было связано с нашей совместной жизнью, теперь разрушено смертью»[1624]. Рицлер вел дневник своих бесед с Бетманом, имевших место в те кризисные недели. 7 июля, на следующий день после того, как канцлер поддержал карт-бланш, двое мужчин засиделись допоздна под ночным летним небом в старом замке Бетмана в Гогенфинове, расположенном к востоку от Берлина. Рицлер был потрясен пессимизмом своего более пожилого собеседника, когда тот сетовал на ситуацию в мире и положение Германии. Немецкое общество, считал Бетман, находилось в нравственном и интеллектуальном упадке, и существующий политический и общественный порядок, по-видимому, не способен обновиться. «Все, – сказал он печально, – стало таким старым». Будущее тоже казалось ему безрадостным: Россия – «все более страшный кошмар» будет становиться все сильнее, в то время как Австро-Венгрия в своем упадке достигла такой точки, что уже не может воевать вместе с Германией как ее союзница. (Вспомните, что раньше Бетман решил не сажать деревья в своем поместье, допуская, что русские через несколько лет захватят Восточную Германию.)[1625]

Главные лидеры Германии, такие как Бетман, возможно, не намеренно начали Великую войну, в чем их часто обвиняют среди прочих такие немецкие историки, как Фриц Фишер. Однако тем, что относились к началу войны как к само собой разумеющемуся и – иногда – даже желаемому факту, что дали Австро-Венгрии карт-бланш и придерживались плана войны, по которому Германия неизбежно должна была воевать на два фронта, лидеры Германии позволили ей начаться. Временами в те последние чрезвычайно напряженные недели они, по-видимому, понимали огромность того, чем они рискуют, и утешались самыми маловероятными сценариями. Если Австро-Венгрия будет действовать быстро в отношении Сербии, сказал Бетман Рицлеру, Антанта, возможно, просто примет это как факт. Или Германия и Великобритания могут начать сотрудничать – в конце концов, они делали это раньше на Балканах – в том, чтобы в войну с участием Австро-Венгрии не оказались втянутыми другие страны. Этот последний сценарий Ягов отнес к «категории благих желаний»[1626]. И все же сам министр иностранных дел стремился видеть все таким, как ему хотелось, а не таким, каким оно было на самом деле, когда, например, писал Лихновски 18 июля: «Когда все сказано и сделано, Россия не готова к войне». Что до союзников России – Великобритании и Франции, то действительно ли они хотят воевать на ее стороне? Грей всегда хотел поддерживать баланс сил в Европе, но, если Россия уничтожит Австро-Венгрию и нанесет поражение Германии, в Европе появится новый правитель-гегемон. Франция тоже может оказаться не готовой воевать: сеющие распри дискуссии о трехлетней военной службе вполне могут возобновиться осенью, и было хорошо известно, что во французской армии существенно недостает снаряжения и недостаточно обучение. 13 июля разоблачения в сенате Франции добавили подробностей об отсутствии во французской армии полевой артиллерии, например, что побудило немцев думать, будто Франция вряд ли станет воевать в ближайшем будущем и что русские могут прийти к заключению, что не могут рассчитывать на своего союзника. И если повезет, Антанта развалится[1627].

В случае начала войны, как надеялись руководители Германии в моменты оптимизма, возможно, им удалось бы ее локализовать на Балканах. Или, быть может, одна угроза военной силы принесла бы победу. В конце концов, блеф сработал против России в боснийском кризисе, когда та спасовала перед усиленными военными приготовлениями Австро-Венгрии и ультиматумом Германии. Блеф сработал снова и во время Балканских войн, когда Австро-Венгрия заставила Сербию и Черногорию уйти из Скутари, а Россия предпочла остаться в стороне. Сербия и ее покровительница Россия, возможно, и на этот раз отступят перед решительным Двойственным союзом. «Мы рассчитывали, – сказал начальник пресс-службы Бетмана Отто Хамман в октябре 1914 г., – унизить Россию, не начиная войну; это было бы успехом»[1628].

Маловероятным тот факт, что руководство Германии будет проявлять решимость в стремлении к миру, делал страх выглядеть слабым и недостойным мужчин, не вступившись за свою честь и честь Германии. «Я не хочу превентивной войны, – сказал Ягов, – но, если нас позовут воевать, мы не должны уклоняться»[1629]. Кайзер, за которым было последнее слово, будет Германия воевать или нет, колебался, как он это делал столь часто раньше, между надеждой на то, что можно сохранить мир, и произнесением самых воинственных высказываний: «От сербов следует избавиться, и совсем скоро!» – так, например, он неразборчиво написал 30 июня, делая пометки на полях[1630]. Как и молодой Джордж Буш почти век спустя, обвинявший своего отца в том, что тот не прикончил Саддама Хусейна, когда у него был такой шанс, Вильгельм всегда хотел отличаться от своего отца, которого считал слабым и нерешительным. Вильгельм гордился тем, что является Верховным главнокомандующим Германии, и в то же время он знал, что многие подданные, включая армейских офицеров, считали его ответственным за «бледный вид» Германии во время предыдущих кризисов. И хотя он утверж дал, что за годы своего правления он все делал на благо мира, эпитет «император мира» был колким. В разговоре со своим другом – промышленником Густавом Круппом фон Болен-унд-Гальбахом 6 июля, сразу после того, как Австро-Венгрии был выдан картбланш, кайзер сказал, что дал свое обещание, зная о том, что Австро-Венгрия намерена принять меры против Сербии. «На этот раз я не уступлю», – сказал он трижды. Как отметил Крупп в письме к одному коллеге, «неоднократное подтверждение императором, что на этот раз никто больше не сможет обвинить его в нерешительности, имело почти комический эффект»[1631]. Бетман сказал, наверное, самую разоблачающую фразу, когда заметил, что для Германии отступление перед лицом ее врагов будет означать самокастрацию[1632]. Такие же точки зрения были характерны отчасти и для общественного класса, к которому принадлежали руководители Германии, кроме Бисмарка, выходца из того же мира, который был достаточно силен, чтобы бросать вызов его законам, когда он этого хотел. Он никогда не позволял, чтобы ему навязывали войну. Трагедией Германии и Европы было то, что его преемники были не такими людьми, как он.

Как только руководители Германии приняли решение поддерживать Австро-Венгрию, они стали ожидать от своего союзника, что тот будет действовать быстро, пока общественное мнение в Европе все еще потрясено и исполнено сочувствия. Также по внутренним причинам было важно, о чем Германия часто напоминала Вене, свалить на Сербию всю вину. (До самого начала военных действий лидеры Германии боялись, что рабочий класс и его вожди в профсоюзах, а также социал-демократическая партия останутся верны своим часто повторяемым словам и будут противиться войне.) Ультиматум Вены Белграду и короткая победоносная война вслед за ним, в случае если Сербия не капитулирует, не дадут великим державам возможности вмешаться, пока не будет уже слишком поздно.

Немцы поняли, что своих партнеров в Вене торопить невозможно. Подобно большой медузе с несварением желудка Дуалистическая монархия действовала сама по себе, размеренно и замысловато. Многие солдаты были отпущены из армии в «отпуск на сбор урожая», и они должны были снова надеть солдатскую форму лишь к 25 июля. «Мы прежде всего сельскохозяйственное государство, – сказал Конрад, который придумал такие правила, немецкому военному атташе, – и мы живем плодами своего урожая целый год». И если бы он попытался вернуть своих солдат в армию раньше, это могло вызвать хаос на железных дорогах и, что еще хуже, насторожить всю Европу. Еще одним доводом в пользу ожидания было то, что президент Франции Пуанкаре и его премьер-министр Вивиани, который также отвечал и за отношения с зарубежными странами, должны были находиться с государственным визитом в России до 23 июля. Как только они поднимутся на борт корабля, чтобы отплыть домой во Францию, связь станет плохая, и им в течение нескольких дней будет трудно согласовывать свои действия с Россией по поводу ответа на ультиматум. Отсрочка дорого обошлась Австро-Венгрии: почти за четыре недели, прошедшие между убийством и выставлением ультиматума, сочувствие, которое испытывали к ней европейцы, в основном рассеялось, и то, что могло бы выглядеть как естественная реакция на трагедию, приобрело вид хладнокровной политики силы[1633].