Россия в войне 1941-1945 гг. Великая отечественная глазами британского журналиста - Александр Верт

и каких-то вафель, очень вкусных, внутри них были сладкие маленькие семечки. Мы всегда считали, что англичане, французы и русские очень разные люди, но оказалось, что все мы в основном одинаковы. Только немцы другие.

А потом в лагерь явились какие-то женщины, директора фабрик и разные другие личности. Нас построили на снегу – в четыре шеренги, – и эти люди стали ходить взад и вперед вдоль шеренг и рассматривать нас. Один из директоров отобрал 200 наших девушек, в том числе и меня. Нас посадили в поезд и привезли в городишко близ Ульма. Поселили в барак с решетками на окнах, который находился на территории фабрики. Здесь нас встретила группа жандармов, приветствовавших нас словами: «Ага, коммунистки». Тут было гораздо хуже, чем в том лагере. Прежде чем отправить нас на работу, нас продержали три дня в бараке на одной только сырой репе и сырой картошке… Мы лишь немного погрызли их: к чему набивать желудок такой едой… Но у нас, во всяком случае, было какое-то подобие коек, на которых мы могли спать; они были очень твердые и страшно грязные, но все же это были койки.

Потом стали топить печь, и мы могли хоть варить то немногое из еды, что у нас было. На четвертый день нас повели на работу. Раньше фабрика изготовляла шляпы, теперь здесь делали подкладку для касок или, скорее, какие-то колпаки, которые надевались под каски, их шили из кроличьих шкурок. Нам не дали перчаток, наша обувь разваливалась. От работы с этими кроличьими шкурками руки у нас пришли в ужасное состояние, тем более что нам приходилось иметь дело с какой-то кислотой».

Галина Ивановна показала свои руки; это были маленькие, красивой формы руки, но они, казалось, сплошь были покрыты рубцами, а кожа вокруг ногтей была словно чем-то изъедена.

«Да, – продолжала она, – я прожила в этом фабричном бараке 8 месяцев и 20 дней, а чтобы вы могли составить себе некоторое представление об условиях, в каких мы, девушки, жили, я скажу вам такое, что может показаться нескромным, но я надеюсь, что вы поймете меня правильно. Там работало 180 девушек, и у большинства из них не было того, что бывает у девушек ежемесячно. Бараки помещались метрах в 30 от фабрики, и мы никогда не выходили за пределы фабричной территории, только по «выходным дням». Мы были всегда под охраной.

Работали мы по 10–12 часов в сутки, а в «выходные дни» нас всегда отправляли на товарную станцию разгружать платформы. Всех нас заставили носить специальные нашивки для «восточных рабочих» – синие нашивки с надписью белыми буквами «Ост», но никогда не отпускали в город. С нас даже вычли по 50 пфеннигов за эти нашивки. За 7 рабочих дней мы получали 1 марку 20 пфеннигов, из них 50 пфеннигов мы тратили на «шпрудель» – содовую воду; ничего другого мы купить не могли. Теперь я вспомнила, как граф Шпретти говорил нам, что мы будем носить шелковые чулки и получать по 100 марок в неделю. Сначала, когда мы только приехали, нам обещали новую одежду и одеяла, но выдали только по одному одеялу да раз в две недели давали по крохотному кусочку мыла, которого должно было хватить и на умывание, и на стирку. В нашей части барака размещалось 180 девушек, но в этом же здании жило еще 200 женщин – с Украины или из Курска – и 200 парней от 15 до 23 лет. Есть нам давали синюю капусту, репу и иногда немного шпината да 100 граммов маргарина в день, чтобы из всего этого что-нибудь приготовить, – 100 граммов на 100 человек, то есть по одному грамму на человека! Очень сытно, не правда ли? В других зданиях жили чехи, поляки, греки, бельгийцы, французы. Нам не разрешалось разговаривать с ними, но мы все равно разговаривали.

Полякам и французам жилось лучше, чем нам. Они получали по 25–35 марок в неделю. Поляков заставляли носить нашивки с желтой буквой «П», но от бельгийцев и французов этого не требовали. Никакой разницы между украинцами и русскими здесь не делалось – и с теми, и с другими обращались одинаково. И бельгийцы, и чехи, и французы, и итальянцы относились к нам очень хорошо и давали нам то одно, то другое. Поляки держались в стороне. Итальянцы с тоской говорили о макаронах.

Мы встречались с другими девушками в уборной и здесь болтали, болтали на ломаном немецком языке. Как-то одна из итальянок сказала мне: «Вам даже еще хуже, чем нам. Говорят, с вами обращаются так плохо потому, что вы коммунистки. Но, уверяю вас, мы гораздо больше коммунистки, чем вы. Давайте споем “Интернационал”». И здесь же, в уборной, мы с ней тихо запели «Интернационал», каждая на своем языке.

Однажды мы даже пригрозили объявить голодовку: еда стала совсем скверной, и у нас началась цинга; руки у нас распухали до самого плеча, брови стали выпадать, волосы секлись…

Во время воздушных налетов нас загоняли в большой сцементированный подвал и закрывали дверь с наружной стороны на замок. Немцы отправлялись в свое убежище. При первых же звуках сигнала воздушной тревоги «шефы», как их называли, неслись к нам, размахивая хлыстами, и гнали в подвал. Мне пришлось пережить 7 или 8 крупных налетов. Одна большая бомба упала поблизости от Ульмского собора, повредила ратушу и разрушила небольшой завод, изготовлявший какие-то металлические трубы. 120 наших украинцев, работавших там, погибли при этом…

– Ну, а какие отношения у вас сложились с французами? – спросил я.

– Французы относились к нам очень дружески, как настоящие товарищи. Там был один француз, которого я знала. Ему удалось бежать с фабрики. Вечером накануне побега он сказал мне: «В цехе есть укромный уголок возле печки, и я оставлю там для тебя записку – постарайся подобрать ее завтра утром». Наутро я пошла туда, поискала записку и действительно нашла ее; вместе с запиской лежало три плитки шоколада. В записке было написано: «Это все, что у меня есть. Желаю тебе счастья. Я бежал. Надеюсь, меня не поймают». Его не поймали, хотя полиция обыскала всю территорию. Никто из нас не сказал, что нам что-то известно. Между всеми нами – ненемцами – существовала удивительная солидарность, настоящее чувство товарищества, общая ненависть к фрицам… И сознание, что мы не одиноки, поддерживало нас какое-то время, несмотря ни на что… Но мое здоровье настолько ухудшилось, что мне стало ясно – если только я пробуду здесь еще немного, то заболею и умру. А мне не хотелось умирать. В нашем цехе работал австриец, которого звали Ганс. Он показал мне брошюру о Тельмане и добавил: «Хотя Тельман и немец, он хороший человек». Я возразила, что вряд ли какой-нибудь немец может быть хорошим