Щепа и судьба - Вячеслав Юрьевич Софронов

званию хозяина и принимать жизнь такой, как она есть. Тем более, пусть даже ты эту самую жизнь переделаешь, с ног на голову поставишь, но суть ее от того не изменится: раз она есть, жизнь, ее надо проживать. Это только кот Матроскин считает, что бутерброд надо класть в рот колбасой вниз, но вкус колбасы тем самым вряд ли изменишь. Так и жизнь, сколько ее ни переворачивай, но правила ПДД остаются теми же самыми. И ты хоть сто тысяч раз их нарушишь, но изменять их из-за твоей прихоти никто не спохватится. Так что… так что — живи и не рыпайся, как объяснял мне один мой знакомый, проведший пару лет на зоне, когда я спросил его о лагерных законах.

Чтоб не толкаться на кухне, вышел на веранду, куда вскоре Сабрина принесла мне чай, но не осталась, а рванула куда-то во двор. На мой вопрос вслед ей насчет кофе ответила, что ей пить одной расхотелось. И весь разговор. Надо было мне хотя бы из солидарности сделать пару глотков злосчастного кофе, но теперь сожаления мои никому не нужны. Да я и не переживал, пущай подуется, коль охота есть. Уж больно крута, хочет, чтоб все было так, как она решила. Немудрено, что до сих пор без мужика живет. К такой не каждый приноровится, разве что от большой нужды. А я лично — пас, таких держу про запас. Тоже выражение одного моего дружка, обладающего удивительной способностью — никогда долго не задерживаться у своих новых полюбовниц и умеющего вовремя слинять, несмотря на горячие призывы остаться и жить совместно.

Нас, свободных мужиков, меньшинство, и человечество давно должно оградить свою не очень-то в действительности сильную половину от посягательств таких вот дам, границ своим капризам не признающим. Мечты! Красивые мечты! Никто нас ограждать не собирается ни от женщин, ни от наших собственных разнузданных желаний быть огражденными.

Абзац восьмой

Допив чай, решил глянуть, куда это понесло Сабрину. Поди, от полноты чувств решила цветочки полевые понюхать, что в изобилии росли возле самого забора и руки никак не доходили скосить их. Так и оказалось, она зашла за дом и рвала, но отнюдь не цветы, а листочки подорожника. Все дело. Растение целебное, и сам иногда завариваю его листочки, если желудок дает себя знать не совсем приятными покалываниями. Только хотел окликнуть ее и попросить нарвать и для меня штук несколько, как она вдруг вскрикнула и сделала резкий скачок в сторону. Мне с крыльца было видно, как исказилось ее лицо от боли. Неужели тоже напоролась на гвоздь?! Но их там быть не должно, хотя… Опрометью кинулся к ней, крикнув на ходу:

— Что случилось? Наступила на что?

— Змея, — услышал в ответ…

Когда подбежал, то тут же оттащил ее от забора и даже не стал пытаться найти змею, она ждать не будет. Да и зачем мне ее искать? Чтоб убить? Но разве она виновата, что на нее наступили? Нечего было босиком шастать где ни попадя.

— Покажи ногу, — попросил, присев на колени. — Точно змея? Может, порезалась обо что?

Нет, то был действительно укус змеи прямо в ее голую лодыжку: два кровавых пятнышка, которые трудно с чем-то спутать.

— Как же ты так неосторожно? Сапоги вон на крыльце стоят, почему не надела? — запоздало принялся выражать соболезнования. Она ничего не ответила и лишь тихо постанывала. — Пойдем в дом, а потом срочно в город, чтоб поставили сыворотку.

— Я умру? — спросила она с некоторым пафосом.

— С чего это вдруг? То была обычная гадюка, и от ее укуса, насколько мне известно, никто не умирает. Сейчас перетянем жгутом ногу, прижжем ранку и погнали в город.

— Я слышала, что яд нужно высосать, — она выразительно посмотрела на меня, ожидая, что я тут же кинусь исполнять это ее пожелание.

— Глупости, яд уже попал в кровь и вряд ли можно высосать его обратно.

— Но я читала… — упрямо повторила она.

— А я читал, нужно прижигать рану каленым железом. Ты готова?

Она ничего не ответила и так, молча, доковыляла до дома, опираясь на мое плечо.

— Лучше бы я вчера уехала, — сказала она негромко, когда я прижег йодом ранку и перетянул жгутом ее ногу, — так хотела уехать, словно чувствовала, добром это не закончится…

Я молчал, понимая, возражать сейчас бесполезно. Было бы лучше, если бы она вообще не появилась на свет, а теперь, голубушка, приходится страдать, как и всем остальным. Кто-то продвинутый заметил: пока человек чувствует боль — он жив; а пока чувствует чужую боль — он человек. Но когда чужой боли слишком много, ты чувствуешь себя подопытным кроликом. Ни более и ни менее… И ведь в чем парадокс, чужая боль, по себе знаю, гораздо больней своей собственной. Вот зачем она мне, чужая боль? Врагу не пожелаю. Тут от своих собственных страданий-переживаний не знаешь куда спрятаться, а ежели к тебе начинают очередь занимать, мол, человек хороший, прими на себя страдания наши, авось полегчает. Не знаю, как им от того, но мне чужого не надо. Ни доброго, ни худого. Пускай сами разбираются, коль заработали, зачем же лишать себя того, что лично тебе по праву принадлежит.

Мало мне было больного пса с перебитой лапой, тут еще хромой Дед объявился, а следом Сабрина, змеюкой укушенная. Да еще неизвестно, что там с Вакулой стало после ночной аварии. Явно, как всегда, пьяненький ехал, но он же того вовек не признает. У него почему-то обязательно кто-то со стороны виноват. А он — ангел небесный, всеми любимый и уважаемый. И не объяснишь ему, не втолкуешь, что рано ли, поздно ли, а за дела свои ответ держать придется. Если не перед людьми, коль ему до них дела нет, то перед Богом уж точно спросится за все и сразу.

Абзац девятый

Все эти мысли крутились у меня в голове, пока вез в город мигом притихшую грумершу, молча сидевшую сзади и постоянно ощупывающую на глазах распухавшую ногу. Нет, она не голосила, не ругала меня последними словами, чего, если честно, очень даже от нее ожидал. Сидела стиснув зубы и лишь иногда постанывала, когда машина подпрыгивала на очередной выбоине. И я предпочитал отмалчиваться. Понятно почему. Ничего хорошего в свой адрес все одно не услышу, в чем уже убедился, а укоры и нарекания мне совсем ни к чему.

Откуда ей знать, что и без нее ругал себя последними словами, за то, что не предупредил, не уследил,