Другая Болейн - Филиппа Грегори

Не было никаких свидетелей, которые бы видели ее обхаживающей и улещающей мужчин, не было свидетелей, доказывающих, что она замышляла извести короля, напускала на него порчу. Суд утверждал, незаживающая рана на ноге и мужская неспособность короля — ее вина. Анна возражала, она невинна, пыталась объяснить пэрам, и без нее это знавшим, что раздавать подарки — обязанность королевы. Нет ничего странного, если танцуешь сначала с одним, а потом с другим. Конечно, ей посвящали стихи, естественно, любовные стихи. Король раньше никогда не жаловался на традицию куртуазной любви, царящую при всех европейских дворах.

В последний день суда граф Нортумберленд, Генрих Перси, ее первая любовь, не явился в зал заседаний. Прислал сказать, что болен. Тогда я поняла — пощады ей не будет. Лорды, ищущие благоволения Анны при дворе, готовые за ее милости продать собственных матерей на галеры, выносили вердикт, от самого младшего пэра до нашего дядюшки. Один за другим они провозглашали: „Виновна“. Когда дело дошло до дядюшки, он, давясь слезами, едва смог произнести: „Виновна“, никак не мог выдавить из себя решение суда — сжечь или обезглавить ведьму, как того король пожелает.

Хозяйка дома вытащила платок, промокнула глаза, сказала — какая тут справедливость, если королеву сожгут на костре за то, что танцевала с парой молоденьких кавалеров.

— И то правда, — заметил Уильям и выпроводил ее из комнаты. Когда она ушла, взял меня на руки, посадил на колени, баюкал, как дитя, обнимал.

— Ужасно, навсегда запрут в монастыре, ей этого не вынести.

— Придется, тут не до выбора. Монастырь или ссылка — все, что королю будет угодно.

На следующий день, поскорее, пока есть еще силы выносить эту беспардонную ложь, пэры принялись судить брата. Его, как и других, обвинили в том, что он был ее любовником и замышлял заговор против короля. Он стоически все отрицал. Его обвинили в том, что он сомневался в королевском происхождении принцессы Елизаветы, в том, что смеялся над мужской немощью короля. Георг, связанный принесенной клятвой, молчал — тут не отопрешься. Самое сильное обвинение основывалось на показаниях Джейн Паркер, его жены, которую он всегда ненавидел.

— Слушать оскорбленную жену? — кричала я Уильяму. — Повесить из-за ее показаний?

— Он виновен. Я не его дружок, но тоже не раз слышал, как он смеялся над Генрихом. Говорил, тому и кобылы в горячий сезон не покрыть, не то что такую леди, как Анна.

— Это непристойно и неосмотрительно, но…

— Это измена, любовь моя. — Муж взял меня за руку. — Конечно, за такие разговоры обычно не судят, но если судят, это измена. Обвинили же они в измене Томаса Мора за то, что отрицал верховное главенство короля над церковью. Теперь король сам выбирает, за что казнить, а за что миловать. Он получил эту власть, когда избавился от Папы и его власти над церковью. Мы дали Генриху это право — казнить и миловать. Теперь он решает. Вот и выходит, что твоя сестра — ведьма, а брат — ее любовник, и оба они — враги государства.

— Но он же их помилует, должен же, — плакала я.

Каждый день мой сын шагал к Тауэру и встречался с сестрой. Каждый день Уильям шел за ним следом, смотрел, не следит ли кто за ними. Нет, никто Генриха не выслеживал. Они слишком заняты — возводят напраслину на королеву, заманивают ее в ловушку, обсуждают глупые, вульгарные шутки Георга, готовят ему капкан.

В середине мая я пошла с Генрихом повидать свою дочь. Она выскользнула в калитку, даже отсюда нам слышны молотки — во дворе возводят эшафот, там отрубят головы Георгу и его четверым друзьям. Екатерина бледна, но спокойна.

— Пойдем со мной, — умоляла я ее. — Уедем в Рочфорд, все вместе. Здесь нам больше делать нечего.

Она покачала головой:

— Позволь мне остаться. Я останусь тут, покуда тетушку Анну не отправят в монастырь и все будет кончено.

— Как она себя чувствует?

— Хорошо. Все время в молитве, готовится к затворнической жизни. Она знает — ей уже не быть королевой. Не сомневается — больше ей не увидеть принцессу Елизавету, ее дочери не стать королевой. Суд кончился, теперь стало полегче. Там ее никто не слушал, только смотрели на нее — вот так ужасно. Сейчас она поспокойнее.

— А Георга ты не видела? — Я старалась не показать виду, но голос мой дрожит от горя.

Дочь взглянула на меня с жалостью. Темные болейновские глаза.

— Это тюрьма, матушка, я не могу расхаживать с визитами.

Я покачала головой — конечно, глупый вопрос.

— Когда я тут останавливалась раньше, Тауэр был просто одним из королевских замков. Каждый мог ходить, куда хотел. Ясно, теперь все иначе.

— Женится король на Джейн Сеймур? Она хочет знать.

— Скажи ей, похоже, что непременно. Он бывает у них дома каждый вечер. Все как в былые дни, когда он Анну обхаживал.

Екатерина кивнула — пора идти, часовой уже беспокоится.

— Передай Анне… — У меня не было сил продолжать. Слишком много хочется сказать в одной фразе. Столько лет соперничества, вынужденного единства, всегда и во всем. Они спаяли нашу любовь, заставляли нас поддерживать друг друга. Как выразить все это в одном слове, как сказать, что я ее все равно люблю и счастлива быть ее сестрой, даже если знаю, она сама обрекла себя на это, да и Георга потащила за собой? Я никогда не прощу ее за участь брата, но вместе с тем как же хорошо я ее понимаю!

— Что ей передать? — нетерпеливо переспрашивает Екатерина.

— Передай ей, что я о ней думаю. Все время. Каждый день. Как всегда.

На следующий день брат был обезглавлен, а вместе с ним и его любовник, Франциск Уэстон, и другие — Генрих Норрис, Уильям Брертон и Марк Смитон. Прямо здесь, на зеленой лужайке Тауэра, на глазах у Анны. Она смотрела, как умирают друзья, а за ними и брат. Я гуляла у реки с малышкой на руках, старалась не думать о том, что происходит. Дул легкий ветерок, над головой печально кричали чайки. В прибое болтались вынесенные на берег обрывки канатов, деревяшки, раковины и водоросли. Серая вода, запах соли в воздухе, я медленно иду, качаю малютку, пытаюсь понять, что же случилось с нами, Болейнами. Вчера мы правили целой страной, а сегодня мы — осужденные преступники.

Для казни Анны вызвали палача из Франции. Король планирует помилование в последнюю минуту, хочет, чтобы представление удалось на славу. В Тауэре, рядом с башней Бошан, опять сколачивают эшафот.

— И король ее помилует?

— Так твой отец говорит, — кивает Уильям.

— Ему нужен настоящий маскарад. — Я же знаю Генриха. — Прикажет помиловать в самую последнюю минуту, все будут так рады, что забудут о смерти этих пятерых.