Разрыв франко-русского союза - Альберт Вандаль

В Сморгони император, отчаявшись в спасении армии и боясь, чтобы Германия не преградила ему дорогу, а Франция не ускользнула из его рук, бросает свои войска. По его отъезде Север наносит им последние, ужасные удары. Температура падает до двадцати четырех, двадцати пяти, двадцати семи градусов Реомюра. Страдания достигают высших пределов – такой степени, что даже теперь, спустя три поколения, воспоминания о них вызывают в нас острую, насквозь пронизывающую боль и по коже продирает мороз. Ужасные картины. Отмороженные руки не в силах держать ружья, пальцы отваливаются, целые части тела отгнивают; вместо армии – сплошная рана, на которую страшно смотреть. Стоявшие дотоле в Германии войска, посланные подобрать остатки армии, сами заражаются общим беспорядком; их тоже охватывает дух поражения, заедает хаос. Наконец, показывается Вильна с ее натопленными домами, и бесформенная ватага врывается в город; там он находит только лишения и презрительное или враждебное отношение; но все-таки кров и стены, куда, как затравленный зверь, бросаются солдаты, чтобы свалиться и заснуть, ни о чем не думая. На другой день нагрянул неприятель. Он засыпает нас ядрами; нужно опять бежать или умирать. Менее изувеченные уходят, остальные, обреченные на избиение, остаются. Виленские жиды, возненавидевшие нас из боязни рекрутчины, упреждают работу казаков. Это отродье топчет и добивает каблуками победителей Европы. Когда в город вошли русские, им пришлось сжечь двадцать пять тысяч трупов, сваленных в этом месте ужасов и ,заразы, худшем, чем ад при Березине. По ту сторону ,Вильны ледяная гора останавливает остатки французской колонны. Артиллерии не удается подняться на скользкую гору; после тщетных усилий взобраться па нее, войска вынуждены отказаться от дальнейших попыток. Приходится бросить последние пушки, сломать и отдать последние повозки. Содержимое фургонов выкидывается и разбрасывается по дороге. Беглецы и казаки расхищают всевозможные сокровища армии. Однако, небольшое количество пехоты перевалило через гору и идет дальше, еле волоча ноги. Около Ковно маршалы возвращаются к своему старому ремеслу. Ней опять превращается в солдата, берет в руки ружье и расстреливает последние патроны; но ничто не в силах предотвратить окончательной гибели армии. Все кончено. Триста тридцать тысяч человек полегло костьми или взяты в плен; несколько тысяч человек в одиночку или небольшими группами, без ружей, без мундиров, одетые в странные, вызывающие смех и жалость отрепья, перешли по льду через Неман. Все свершилось в течение каких-нибудь шести недель; но эти недели тянулись так долго, были так жестоки, как будто это была целая вечность страданий. Бертье написал императору: “Нет больше армии”.[666] Он ошибался и в другом письме противоречил самому себе. Он пишет, что около все еще высоко поднятых орлов жмутся небольшие группы офицеров и унтер-офицеров, которых уравняло несчастье. Преодолевая страдания и природу, оставляя за собой на снеговой равнине блестящий след героизма, они отступали до конца и среди полного развала того, что составляло нашу материальную силу, сберегли душу великой армии.

Около этих бессмертных остатков Наполеон создал новую армию, и пошел во главе ее на неприятеля, который между тем вторгся в Германию и вызвал восстание в Пруссии. Император одержал победу при Люцене, затем при Бауцене. За этими обессилившими его успехами последовало дипломатическое сражение в Дрездене и Праге, где союзники завели разговор о мире, не имея намерения заключить его; где Меттерних взял на себя задачу рассеять сомнения своего государя и убедить его в неискренности императора; где император признал законные требования своих врагов, но отказался сделать вовремя уступки, которые затрагивали только его гордость. Он признал, что спор между ним и Александром решен военным счастьем; согласился уплатить царю ставку борьбы и предложил ему уступки, но не хотел дать таковых ни изменившей ему Пруссии, ни спекулировавшей на его несчастье Австрии. Он с безрассудным упорством предавался слепой надежде разъединить своих врагов, примириться с Александром, быть может, снова завладеть им и запугать Австрию. Когда события выведи его из заблуждения, когда он готов был пойти на все уступки – было уже слишком поздно. К этому времени вся Европа объединилась и с бешенством поднялась на него. Сперва она терпела от него поражения, но зато била его полководцев, затем мало-помалу начала теснить и его самого; замкнула его в тесный круг и, наконец, задавила численным превосходством.

Александр довел свою месть до конца. Он с яростью кинулся на поверженного колосса, который еще так недавно касался головою неба. По взятии Москвы, он, будто бы, сказал следующие слова: “Отныне нет мира с Наполеоном. Мы не можем царствовать вместе: он или я, я или он”[667]. Он сдержал свое слово. Называя себя при всяком удобном случае другом человечества и цивилизации, он проникся мыслью, что, утоляя свое злопамятство, он служит тому и другому. До него не было монарха, который бы вел войну с таким увлечением и с такой ненавистью. После переговоров в Праге он сам едет на свидание с австрийским императором, заклинает Франца отклонить запоздалые уступки Наполеона и порвать с ним всякие сношения; он вырывает у него согласие подписать конвенцию и втягивает его в общую свалку. После Лейпцига, когда победоносная Европа хлынула на Францию и перешла наши границы, он является олицетворением самой жестокой истребительской политики против Наполеона; он вносит в нее дух искоренения. На конгрессе в Шатильоне он не довольствуется унижением императора и оттеснением Франции в прежние границы. По прошествии шести дней он приказывает прекратить переговоры и если и соглашается возобновить призрачные дебаты, то только потому, что поражения у Шампобера и Монмираля смутили его союзников и заставили их усомниться в своем счастье.[668] При первой же возможности он внушает им веру в свои силы. Он становится душой, энергией, отвагой коалиции. В его поступках, словах постоянно проглядывает стремление не вести больше переговоров с Наполеоном, а свергнуть его с престола и, уже отнявши у него Европу, отнять и Францию. Но главное его желание – отомстить за Москву в Париже. Он, в свою очередь, хочет войти в столицу врага – показаться там в ореоле своей славы и великодушия. Его месть будет состоять в том, что, завоевав Париж, он помилует его.[669] В критический момент кампании он настоял на прямом ударе – на походе на гордый и чарующий город, который Европа столь же ненавидела, как и Наполеона, который проклинала и к которому все-таки стремилась всей душой.