Белые одежды. Не хлебом единым - Владимир Дмитриевич Дудинцев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Федор Иванович приоткрыл дверь пошире, еще раз посмотрел по сторонам, потом вышел на крыльцо — и тут увидел, вернее, угадал неподалеку от крыльца, за светящимся третьим или четвертым занавесом снега, темный столбик. Там неподвижно стоял человек.
Сбежав по ступеням, Федор Иванович гневными шагами проследовал к человеку, который не двинулся с места. Крепко взял его за рукав. Это была Женя. Он молча потащил ее к себе, и она побежала, спотыкаясь, как провинившийся мальчишка. Сколько было счастья в этом ее барахтанье! Бежала, спотыкалась и при этом оправдывалась:
— Я чувствовала, что вы уезжаете… Я должна была…
Он втащил ее в свою комнату и щелкнул ключом.
— Теперь вы останетесь здесь до утра, — сказал четко.
— Я согласна… — Она вызывающе посмотрела. Как будто зашипела ему в лицо.
В это время грянул телефон.
— Да-а! — заревел в трубку Федор Иванович. — Да-а! — бешено забился он. — Черт знает что!.. — Бросил трубку на аппарат и обернулся к Жене — совсем другой, тихий и мягкий. — Что же вы без шапки?.. Надо отряхнуть волосы… Вот так… Снимайте, снимайте пальто. Вот сюда мы его, пусть сохнет. Да не бойтесь вы меня! Это я врал по телефону. Чтоб подумали, что я страшно злюсь. Звонят все время… И вам надо научиться врать… если вы всерьез осуществили ваш поворот… в сторону настоящей науки…
— А я уже давно… Это же я сама дала ребятам… ветку оторвать. Мы поспорили… Я уже чувствовала, что правы они, но поспорила. Не хотела сразу сдаваться. — И она хихикнула. — И вообще, после этого столько было вранья!.. Я поклялась Богумиловне забыть свои заблуждения, забыть, что читала у Менделя. И опять высеяла пшеницу под зиму. Ту, что вы видели… В изоляторах…
— Ну вот… Вот мы и вместе. В науке… А лишнего ничего нам нельзя.
Она опустила голову. Отвернулась.
— Тем более во сне. Это никак нельзя — то, что вы говорили. Видите, у меня уже рюкзак… Комната уже вся пустая. Ухожу я, ухожу. Навсегда. Сам еще не знаю куда. Такие тоже сны бывают. Через год вы опомнитесь… Чтобы оставаться тем, кем вы меня считаете, чтобы не оказаться другим… я должен вести себя только так, как веду. Или мне стать профессором Брузжаком? Или Красновым? Нельзя, Женя, не судьба.
Они сидели друг против друга. Женя была умная девочка, все понимала. Повернулась к нему, тяжело взглянула в глаза.
— А если случай особый? Если я все беру на свою ответственность? — тихо спросила она.
— На эту ответственность у вас нет права.
— Не понимаю…
— Нет права. Нечем отвечать. У вас жизнь еще не пошла на второй круг. Вы первого круга еще не закончили.
— Какой еще круг? Не знаю и не хочу…
— И не надо знать. Знание появится само. Тут и начнется второй круг.
Зазвонил телефон. Женя хотела поднять трубку. Он перехватил ее руку, и эта рука, растаяв, доверилась ему. Вместе со взором, с надеждой. Подержав ее на весу, Федор Иванович положил ее на стол и слегка пристукнул сверху осторожным кулаком.
— Вот так. Пусть лежит.
А телефон настойчиво разливался звоном. Федор Иванович снял трубку и, задыхаясь, простонал:
— Ох, неужели нельзя… неужели нельзя дать заснуть больному человеку? Отстаньте ради бога! — Он захныкал: — Ну что же это за…
Уронил трубку, поднял, охая и отдуваясь, не мог никак уложить ее на место. Наконец попал как надо…
— Караулят… — сказал, глядя на аппарат. — Поняли теперь, что не судьба?
— А почему же… Зачем тогда я вам… до утра?
— Зачем? Сейчас скажу. Видите — рюкзак. Лыжи. Сейчас я выйду отсюда, и больше меня здесь не увидят. А вы одна тут останетесь сидеть. Где сидите.
— А как же ваш иностранец? — шепнула она.
— Потому меня и караулят, чтоб сидел на месте. Чтоб не сбежал. Этим иностранцем прикрывшись, чтоб не ушел. Сейчас вот уйду, а вы останетесь дежурить тут до утра. Если у вас нет возражений… И будете, как только зазвонит, снимать трубку. И на место класть. Как будто это я здесь сижу и снимаю. Свет не гасите. Это будет ваша мне помощь. До вашего, Женя, появления я ломал голову — как бы оторваться от этих?.. Не знаю, кто они. А теперь все будет в порядке. И вы можете твердо знать, что вы спасли меня. Освободили. Всю жизнь это буду знать. Не забуду. Сейчас дождемся, пусть позвонят еще…
Они замолчали. Женя взяла его руку.
— До звонка, — шепнула и, наклонившись, приложила щеку к его руке. Закачалась, вдавливаясь в эту руку. — Я вас люблю, Федор Иванович. Я серьезно… Но вам уже не опасно… Я опоздала, опоздала… Вижу все, вы уже давно летите куда-то. У вас глаза блестят. Ждете этого звонка, прислушиваетесь… А ведь если бы не было этого вейсманизма-морганизма… и академика Рядно, и всех этих… обстоятельств… Я могла бы и пропустить вас. И вы бы не летели куда-то, а тихонько преподавали бы что-нибудь. Что-нибудь спокойное. Биология ведь спокойная наука, правда же? А меня интересовал бы какой-нибудь лыжник со спортивным разрядом… Институтский чемпион…
— Почему именно лыжник?
— Это я так… Просто когда я ходила против вашего окна… как сторож… — она шепнула это чуть слышно и покачала головой. — Да, как сторож ходила… Они проехали два… а может, три раза. Наши, институтские.
— Сколько их было?
— Не знаю. Четыре или пять…
— Н-да-а. Два или три раза… Это мои, Женя, лыжники. Боятся, что уйду. Понимаете, как важно, что вы здесь?
— Все давно, давно поняла, Федор Иванович. Не мешайте мне. Я с вами прощаюсь. Ах, дорогой Федор Иванович… Я была бы такая верная у вас подруга… Не забывайте хоть меня. Все равно вы меня всегда будете помнить и в конце концов полюбите. На расстоянии. А на старости лет, — она усмехнулась, — когда у нас с вами пойдет второй круг, я вас найду. Говорят, что самая большая любовь приходит с сединами.
Он молчал.
— Вот и молчите. И ни слова. А я буду ждать старости. Вы не можете мне запретить мечтать. Я не сдамся, Федор Иванович. Я не могу нажать на своем теле кнопку и перестать мечтать… Стригалев так говорил…
— Вы
