ЖД (авторская редакция) - Дмитрий Быков

Пауков как всякий военный, даже не открывавший «Войны и мира», отлично знал, что суть воинских распоряжений, делаемых начальниками разных рангов, заключается вовсе не в том, чтобы войска выполняли распоряжения, делаемые ими, и вследствие этих распоряжений занимали бы такие-то и такие-то позиции, но что суть эта заключается в том, чтобы несколько тысяч праздных и сытых людей имели возможность поставить себя в такие условия жизни, при которых они могли бы, не только не рискуя собой, но даже и не приближаясь к месту боевых действий, совершать бессмысленное и противное человеческой природе дело, а именно регулировать людские потоки, в то время как всякая война и 0,99 всех сражений выигрываются не маршировкою первой колонны, второй колонны и т.д., а тем неуловимым, но ясно чувствующимся духом войска, который не зависит ни от каких диспозиций и марширующих колонн, а лишь от совокупности тысяч воль, начитавшихся Шопенгауэра и никак не могущих закончить многострочный период, скучный, как война, и бессмысленный, как мир. Пауков отлично понимал, что диспозиция его, даже если бы кто-то и пожелал ее выполнить, не содержит и йоты смысла — потому что вся она сводится к перемещениям вокруг Дегунина, по почти ровному кругу, лишь бы солдатики ходили. Это была тонкая смесь психической атаки, стратегического расчета и наведения порядка в расположении.

Ближе к финалу эти перемещения становились все более хаотическими, словно колонны делались все легче, неуклонно теряя людей и начиная обращаться в образчики мобильности. Поредевшие колонны начинали бегать вокруг Дегунина, как поезда по Кольцевой. Наверное, этот маневр долженствовал вызывать у противника зависть, смешанную с ужасом: война, а они так бегают!

Но особенно он гордился маневром, придуманным для Жароносной Дружины. Не путать с летучей гвардией: эта гвардия скиталась, по его расчетам, где-то в окрестностях деревни Чумкино, вылавливая партизан. Такое последнее задание дал ей Здрок (на деле, конечно, ни с какой гвардией не связывавшийся, ибо Волохов с его орлами был давно вне пределов его досягаемости): надо было выловить распоясавшихся партизан. Кому же, как не летучим. Жароносная Дружина — совсем иное: элитный боевой отряд, мастера рукопашного боя по системе древних северных ратников. Национальные боевые искусства, перунизированное самбо, снабженное боевыми кличами вроде «Влесе, рцы!» или «Молонья, жги!». На «Влесе» — замах, на «рцы» — удар пяткой в грудь, в ключицу, в переносицу, чтобы хрустнуло в противнике. Жароносная дружина призвана была поражать противника мобильностью, мечась с одного участка фронта на другой: впервые появившись у Дресвы, она должна была затем промаршировать к южной оконечности Дегунина, дать там короткий показательный бой, метнуться к западной оконечности, поджечь пару домов, отправиться в лес, настигнуть там стремительно убегающих хазар, подойти к северу, взорвать правление бывшего колхоза, выйти к другому лесу, что направо, и там окопаться у болота в ожидании, пока разрозненные силы противника устремятся к нему в надежде укрыться за деревьями. Здесь-то Жароносная Дружина и должна была нанести решающий удар, своего рода coup d’etat, загнав варягов в болото и тем повторив в слегка усовершенствованном виде бессмертный подвиг Сусанина — он завел, а они загнали. Паукову больше всего нравилась схема этого маневра на карте: ровный круг, по которому бегали основные силы, прорезывался огненным зигзагом, прочерченным передвижениями Жароносной Дружины. Прочертив этот зигзаг, генерал откинулся на стуле и похлопал себя по туго обтянутым ляжкам. Все-таки что-то особенное в нем было, эту старую шлюху Гуслятникову можно понять.

3

Между тем у Гурова было самое горячее время. Он и так-то еле поспевал везде, а теперь и вовсе разрывался на части, и помощи ниоткуда не предвиделось.

Никаким особым всемогуществом Гуров не обладал. Он мог казаться могущественным только на фоне остальных девяноста пяти процентов своего народа, от которого, правду сказать, очень мало что осталось. И осталось бы еще меньше, если бы не пять процентов, которых обошел синдром Василенко или, по-простому говоря, национальный характер. Но таких, как он, было мало, хоть коренное население и отличалось разнообразными талантами.

Были дервиши, поэты и мудрецы; были выживальцы вроде бесполезного на вид, нежного душою рядового Воронова (нежные мальчики всегда неуязвимы, это уж закон — твердое ломается, мягкое гнется); были волки вроде Волохова, наделенные способностью маниакально думать одну мысль… Но дервиши и мудрецы не были способны ни к какой борьбе, выживальцы думали только о выживании, а волки в последнее время почему-то бывали особенно беззащитны перед любовью: влюбятся — и вот тебе маниакальная идея, и ни на что другое уже не годны. Гуров и сам знал, что последние времена близко. Сбывалось волоховское предсказание — ни один поезд не может бегать по кругу вечно. Дошло до того, что он, Гуров, вынужден был отдать приказ о ликвидации — не сразу, знамо, а в случае неповиновения,— своей, чего не бывало давно: туземка из древнего рода понесла от варяга столь же древних корней. Проглядел, прохлопал — губерния дальняя; теперь разводить их было поздно, разлучить не удалось — выход один. Воронову предписывалось поговорить с волчицей и уговорить ее вытравить ребенка; срок хоть и поздний, но волки знают и не такие секреты. Ребенку этому нельзя было рождаться никак, Гурову предписано было встать на его пути; одну задачу такого рода он уже выполнил, отправив в Жадруново волоховскую хазарку,— теперь ему предстояло любой ценой сделать так, чтобы не родился сын волчицы от потомка варяжских конунгов. Можно не сомневаться, он это сделает. Чай, сам из волков, да посильнее Аши. Он знал, что она в Дегунине, знал, в какой избе прячется, и знал, что деваться ей будет некуда. Сейчас Дегунино было под ЖДами, и в принципе он под именем Гуриона легко мог войти туда — но были еще дела перед генеральной битвой: волчица волчицей, пророчество пророчеством, а про людей помни.

Одно время он думал, что все уж, кранты — сама земля не пустила Громова с Вороновым выполнить задание. Земле Гуров доверял, как никому — да, собственно, никому и не доверял; совсем было померещился ему знак гибели в громовской неудаче, но, поразмыслив, он понял, что знак был другой. Никому нельзя перепоручать главное, его надо делать самому, и волчица Аша была предназначена ему одному. Убить ее он бы не смог — через этот древнейший запрет не может перепрыгнуть и самый сильный волк; значит, договоримся. И он знал, что договорится. У него, собственно, и вариантов не было. Вот почему Гуров готовился к генеральному сражению,— а ведь дел было по горло, не на Аше свет клином, были под его эгидой и еще люди.

Мудрецу должно бояться не тогда, когда он провидит хорошее или дурное будущее, а тогда, когда не видит никакого: собственная судьба от него скрыта, и если впереди темно — значит, что-то главное должно произойти именно с ним. Не тогда бойся, когда предчувствуешь страшное, а тогда, когда не предчувствуешь ничего. Тут бы Гурову и насторожиться,— потому что вместо привычной картинки видел он перед собой некое как бы затмение; но объяснял его тем, что все зависит теперь от главного разговора, а главного-то разговора он еще и не провел, наметив его на послезавтра.

Гуров мало, очень мало мог. И если бы нашлось кому спросить его, хочет ли он сам в очередной раз предотвратить конец своего мира,— он вряд ли нашелся бы, что ответить. Ну да, хочет; но Гуров знал цену своему миру и всем его составляющим. Он давно и с одинаковой силой ненавидел хазаров и варяг — хазарскую властность, железную хватку, тщательно замаскированную под заискивающую робость и деликатность, и варяжскую неуверенность, упрятываемую за грубостью, дикостью и хамством. В них все было обоюдно-враждебно, все противоположно и одинаково омерзительно — все их ответы на главные вопросы били мимо цели, симметрично, слева и справа от нее. Промахиваясь мимо главного, они с дьявольской точностью попадали друг в друга. Параболические траектории их перелетов и недолетов словно надстраивали воздушную крышу над тем главным, что знало и умело коренное население,— и потому Гуров мог за него не беспокоиться: что-то угрожало здесь только тем, кто брал варяжскую и хазарскую сторону. И таких хватало. Но они были самым бросовым материалом — инфицируемым, индуцируемым, неустойчивым. Прочих никогда не удавалось вовлечь в эти пошлые разборки.

Но он знал цену и коренному населению с его непобедимой инертностью, с упорным и непобедимым желанием становиться нацией — ибо у нации есть начало и конец; он знал глухую, тайную, темную живучесть, непобедимую витальную мощь своего племени, сознавал ее и в себе, и никто из них, коренных соплеменников, не мог бы причинить ему вреда, даже если бы и захотел. Он знал их преданность кругу, циклу, болезненную тягу к езде по замкнутым траекториям — сам бы давно чего-нибудь изменил, но знал, что бесполезно. Он был из этого народа, хоть и из тех немногих мутантов, которых не затронул паралич воли. Но воля волей, а во всем остальном он был из тех самых, из коренных, которые даже название свое утратили или утаили глубже, чем достигает человеческая память: славяне — название грубое, оскорбительное, долго бывшее синонимом рабства. Было и настоящее, Гуров был из немногих, кто помнил его, но вслух не произносил никогда, как не показывают людям главного сокровища.