Дягилев - Наталия Чернышова-Мельник

Послав за доктором и поспешив в номер, молодые люди увидели страшную картину: Сергей Павлович, «весь переворачиваясь и задыхаясь», пытался переползти по полу со своей постели на постель Лифаря. Он хотел вызвать лакея, но не мог дотянуться до звонка и упал… С этой минуты Кохно и Лифарь не отходили от больного ни на шаг, не оставляли одного.

Вскоре пришла телеграмма от Павла Георгиевича. В переводе с французского текст звучал следующим образом: «Рад приехать понедельник здоровье лучше Пауль». Сергей Павлович, когда ему прочитали послание кузена, грустно улыбнулся и сказал: «Ну, конечно, Пафка запоздает и приедет после моей смерти».

К сожалению, предчувствие его не обмануло.

Но скрасить «последние сознательные минуты» умирающего помогли друзья — Мизия Серт и Коко Шанель, которые приехали в Венецию на личном пароходе герцога Вестминстерского. Оказывается, Сергей Павлович успел отправить Мизии телеграмму: «Болен, приезжай скорее». И вот она с ближайшей подругой здесь. Значительно позже, на склоне лет, Серт написала в автобиографии: «Я нашла Дягилева в постели в маленькой комнате отеля в Лидо. Несмотря на удушающую жару, его бил озноб. На него надели смокинг, так как не оказалось никакой другой теплой одежды… Меня сразил вид Сержа: по изможденному лицу струился какой-то нехороший пот. Только его красивые, ласковые глаза смогли улыбнуться, увидев меня. Рот сковывала гримаса страданий».

Вдруг, сделав усилие, он обратился к Мизии и заговорил о себе в прошедшем времени: «Я так любил „Тристана“… и „Патетическую“… любил больше всего на свете… Как? Ты этого не знала?.. О, поскорее послушай их и думай обо мне… Мися… Обещай мне носить всегда белое… Я всегда предпочитал видеть тебя в белом…»

Состояние больного всё ухудшалось, и 18 августа вызвали немецкого доктора Мартина. Но он, как и его итальянские коллеги, ничего не мог понять в болезни Сергея Павловича, и лишь предположил: «Может быть, острый ревматизм, может быть, тиф» (на последний диагноз как будто указывала температурная кривая, с правильным, постепенным повышением). Вызвали также сестру милосердия, поскольку Кохно и Лифарь совершенно обессилели.

Вечером пришла с цветами еще одна почитательница Маэстро — баронесса Катрин д’Эрланже. Сергей Павлович едва нашел в себе силы, чтобы сказать ей по-французски: «О, Катрин, Вы прекрасны, как я рад Вас видеть. Я так болен! Я очень, очень болен!»

После этого он впал в забытье, но затем пришел в себя — в последний раз. Обратился к Мизии, назвав ее «своим единственным настоящим другом», а потом — почему-то по-русски — сказал: «Мне кажется, словно я пьян…»

Умирающий временами бредил, дышал тяжело, с усилием. Около полуночи послали за доктором. Он сказал, что положение безнадежно, всё может быть кончено к восходу солнца. Вызвали священника и Мизию Серт, которая «сидела, ожидая сама не зная чего», в отеле «Даниэли». В два часа ночи температура у Сергея Павловича поднялась до 41,1 градуса и он начал задыхаться. Его пытались поить через соломинку, но он не мог даже глотать. На рассвете больной начал часто-часто дышать ртом, но не мог вдохнуть воздух в грудь. С. Лифарь вспоминает о последних мгновениях Дягилева:

«В 5 часов 45 минут дыхание остановилось, я стал в ужасе трясти его, и сердце снова забилось. Так я дважды возвращал Сергея Павловича к жизни. Но в третий раз без всякой судороги, просто остановилось, прекратилось навсегда дыхание. Последнее движение головы — голова поникла. Доктор тихо подошел: „Конец“.

В это время первый луч восходящего солнца освещает две огромные слезы, катящиеся по лицу Сергея Павловича».

…Заключительная фраза Тонио в опере Руджеро Леонкавалло «Паяцы» звучит оптимистически: Finita la commedia («Комедия окончена»). Но конец, который наступил в номере Гранд-отеля в Венеции, стал настоящей трагедией — не только для людей, собравшихся здесь, а также друзей и многочисленных почитателей таланта Сергея Павловича Дягилева, но и для всего искусства XX века.

Сестра милосердия закрыла Дягилеву глаза, которые уже не видели свет. И вдруг тишина, которая царила в номере отеля, где только что отошел в мир иной «самый великий кудесник искусства», словно взорвалась. Здесь, как вспоминает Мизия, «разыгралась чисто русская сцена, какую можно встретить в романах Достоевского»: Серж Лифарь, стоявший на коленях возле кровати, бросился на тело Сергея Павловича с одной стороны, Борис Кохно — с другой. Не помня себя от горя, они стали отталкивать друг друга, и между ними завязалась нешуточная борьба. Долго сдерживаемая неприязнь, возможно, даже ненависть, вызванная ревностью, прорвалась, сметая всё на своем пути. Оба издавали какое-то дикое рычание, намертво сцепившись, катались по полу, «раздирая, кусая друг друга, как звери». Они были в эти минуты похожи на собак, яростно сражавшихся «за труп своего владыки». Их с большим трудом разняли и, пытаясь хоть как-то успокоить, вывели из комнаты.

Пришла вторая телеграмма от Павла Георгиевича — он приезжал в Венецию днем 19 августа. Встречать его на вокзал поехал Борис Кохно. В номере отеля всё было готово для проведения панихиды. Окаменевший от горя Серж Лифарь с состраданием смотрел на Корибут-Кубитовича: «…бледный, белый старик входит в комнату, подходит к Сергею Павловичу, долго смотрит на него — у меня сердце разрывается за него, и я с трепетом, с дрожью жду, что вот сейчас произойдет что-то ужасное, — потом становится на колени, через минуту встает, по-русски широко крестится и отходит в сторону…»

Бедному Павлу Георгиевичу в эти дни было, пожалуй, тяжелее всех, ведь он, единственный из присутствовавших, был кровным родственником умершего; к тому же он сильно тревожился о судьбе младшего брата Сергея Павловича. (Позже стало известно, что Валентин Дягилев погиб на Соловках в августе того же года.)

После панихиды нужно было заниматься организацией похорон. Но — вот горькая ирония судьбы! — не было денег. Мизия Серт вспоминает: «…у бедного Сержа оказалось всего-на-всего шесть тысяч франков, которые, естественно, я оставила мальчикам (С. Лифарю и Б. Кохно. — Н. Ч.-М.). К счастью, на мне была бриллиантовая цепочка… я решила заложить ее». После беспокойной ночи с сильнейшей грозой, когда «ветер-ураган валил деревья, молния прорезала комнату и странно освещала мертвое тело, как будто оживляла его», перед восходом солнца в номер гостиницы принесли гроб. Обложенный цветами Сергей Павлович, по признанию Лифаря, был «красив и свеж… как будто он и не умирал, и… не было этих ужасных дней и ночей». В руках у него был крестик — последний дар Мизии Серт. А Лифарь оставил себе на память прядь волос своего кумира и его запонки (позже он закажет две пары таких же с изображением папоротника-дягиля: именно от названия этого растения, как утверждал Маэстро, происходит его фамилия). Серж завязал покойному галстук, «вставил в манжеты свои запонки и в петличку туберозу, которую он так любил».