Повелитель света - Морис Ренар

так уже ошеломленный тем, что в его комнате оказались эти живые виды, связанные в его мозгу с другим местом, заметил, что, меняя позицию, он может варьировать фон и перспективу точно так же, как если бы смотрел через окно; будь то слева, справа, снизу, сверху, совсем близко или же далеко, но пейзаж по мере его движений то скрывается здесь, то открывается там, изменяет соотношения своих линий, расширяется или сжимается.

Шарль попытался вспомнить, как выглядела эта таинственная субстанция в недавнем прошлом, когда казалась непроницаемой, и он видел ее, приходя работать в «верхнюю комнатку». Он решил, что не ошибется, если предположит, что она имела матовую поверхность, похожую на отшлифованный шифер, твердое и черное (или черноватое) дерево; в голове у него с все большей и большей настойчивостью крутилась мысль о грушевом или же эбеновом дереве. Но теперь, вследствие пластинчатой структуры, он был склонен полагать, что это все же был некий шифер, и потому размышлял так:

«Природный материал? Нет. Наверное, все же рукотворный».

Когда он стучал пальцем по этому «шиферу», тот издавал очень глухой, сдавленный звук. Тогда-то Шарль и подумал об этой состоящей из бесчисленных листов пластине: слюда.

Но что еще можно сделать пока?

Приближалась ночь. Трое слуг удалились, гораздо менее взволнованные, нежели того заслуживало столь сенсационное открытие, важность которого ускользала от них в той же мере, что и его необычность. Большая кровать под старомодным пологом манила белизной простыней, но Шарль не имел ни малейшего желания ложиться спать.

Он ощущал такое возбуждение, словно по венам у него вместе с кровью текло шампанское!

Он испытывал необыкновенное воодушевление, будто именно он открыл существование электричества, силу давления, возможность переговариваться на расстоянии и всемогущие свойства какой-нибудь жидкости или газа.

Но и как историк он испытывал ни с чем не сравнимый восторг. Реставратор прошлого, любящий канувшие в Лету эпохи так, как музыкант любит звуки, а скульптор – мрамор, он переживал глубочайшую радость оттого, что здесь, в этой комнате, прямо перед ним лежат эти две диковинные пластины, которые, пусть и принадлежат времени настоящему, дают возможность заглянуть в прошлое. В прошлое реальное, захватывающее. Они представляли собой нечто необычайное, способное показывать жизнь с задержкой почти в целый век. Они принадлежали Истории, не запечатленной на кинопленку, но чрезвычайно актуальной, пусть и вековой!

От этого его била дрожь. Тем более что смутно, но с возрастающей горячностью, с волнением, как он только что это понял, он уже ощущал совершенную уверенность в том, что появление Сезара Кристиани отнюдь не было случайным. То, как это объясняется с точки зрения науки, и объясняется ли вообще, тревожило его мало. И потом, разве случалось когда-либо что-либо подобное? Разве не может возникнуть нечто такое, пусть даже прилетев с неба, что нельзя будет объяснить законами мироздания? Факт неоспоримый: он действительно только что видел Сезара, пусть и его призрак, но все же вернувшийся на землю, – и в какой момент среди миллиардов других моментов времени? В тот самый час, когда память о его трагической смерти воспрепятствовала счастью его прапраправнука!

Совпадение? Какой-нибудь поэт, пожелавший рассказать эту историю в стихах, зарифмовал бы это слово с другим: «Провидение».

О! Конечно, прямо это ничего не меняло в сложившейся ситуации. Но для Шарля все это принимало глубокий, пророческий смысл. То было для него некое ободрение, знак, нечто необъяснимое, окутанное тайной, взывавшее к новым чувствам, неясным, но целительным.

Ничто так не поражает людей, как нежданное переплетение событий на перекрестках судьбы; они всегда испытывают искушение назвать стрелочника как угодно, но только не случаем; блаженны те, кто не противится такому соблазну.

В общем, можно сказать, что Рита Ортофьери относилась к числу этих счастливцев. Шарль, переполняемый мыслями, эмоциями, ликующий, вдруг осознал, что отныне не сможет ни радоваться, ни страдать, ни испытать какие-то другие яркие чувства, если не свяжет свою судьбу с судьбой Риты, пусть даже отсутствующей, далекой, постаревшей, умершей! Забыть о Рите он бы не смог никогда. Он вынужден был признаться себе: мысль о ней не покидала его ни на секунду. Ни убаюкивающе-отвлекающему путешествию, ни последующему оглушительно-странному приключению не удалось отвлечь его от этого мысленного образа. И мог ли этот образ не стать еще ярче теперь, когда Шарль, удалившийся от всех, окруженный тишиной и покоем, находился тет-а-тет с одной из прежних ночей, созерцая – что было волшебно! что было ужасно и восхитительно! – этот тусклый от лунного света фасад, за которым спал Сезар Кристиани, коему предстояло пасть от руки убийцы, Фабиуса Ортофьери!

Ведь в этих двух квадратах протекала ночь прошлого, безмятежная и неспешная, но ни более неспешная, ни более скоротечная, чем ночь настоящего. И Шарль никак не мог налюбоваться этими ушедшими в небытие картинами. Внезапно он увидел, как в глубине этого пейзажа былых времен заискрилась в еще более тусклом мраке планета Венера и на белеющем небе вырисовался силуэт зубчатой линии горизонта.

Он перевернул одну из пластин и увидел, как в ее прямоугольнике «верхнюю комнатку» осветили первые лучи зари, – увидел так же отчетливо, как если бы сам рассматривал этот интерьер через окно, повиснув на водостоке башни. Но зрелище снаружи интересовало Шарля куда больше, поэтому он вернулся к нему. Старинная заря заливала столь же старинный сад росой, лучами, всей нежностью оттенков.

Едва появилось солнце, к винограднику начали подтягиваться крестьяне. Одни были в кюлотах и грубых чулках, другие – в обычных штанах. Но все – все эти умершие уже люди – носили одежды, походившие на маскарадные костюмы. Подъехала двухколесная телега, в которую была впряжена лошадь. Началась разгрузка бочек. С десяток мужчин и женщин вошли в виноградник. То было время сбора урожая.

Потом он увидел, как открылась дверь замка – та, над которой позднее появится маркиза, – и вышел владелец поместья.

Как и накануне, на нем была оливкового цвета куртка с коричневым воротником, широкие морские штаны в полоску и фетровая шляпа с закрученными в трубочку полями. Рядом с ним скакала обезьянка, на плече сидел изумительный желто-зеленый попугай.

Шарль, увлеченный всем, что касалось Истории, не забыл ничего из летописей капитана Сезара. Он знал, что попугая зовут Питт, а шимпанзе – Кобург; Сезар шутки ради дал им такие имена для того, чтобы высмеять Англию и Австрию, противников Революции и Наполеона I[83]; и ничто не могло позабавить Шарля больше, чем вид этих животных, занимавших славное место в «Воспоминаниях» бывшего корсара.

Он видел, как хозяин замка зашагал по аллее виноградника; слуги приветствовали его с тем почтительным усердием, которого уже не встретишь в