Джура - Георгий Тушкан

— Бредит, — сказал кто-то из бойцов.

— Почему он черный, товарищ начальник? — спросил другой, не понимавший по-киргизски.

— Станешь негром! Он был на большой высоте и очень устал, вот и почернел, — ответил третий.

Джура открыл глаза и медленно заговорил:

— Тагай ушел на восток, и я думаю, что он прячется в горах Биллянд-Киика. Он — моя судьба и мой стыд. Месяцами я думал о нем, страдал из-за него — и вот он ушел туда, а я здесь! — И Джура горестно махнул рукой. Он был слишком утомлен, чтобы скрывать свои чувства и сдерживаться.

— Да зачем ты здесь? — опять спросил Максимов, не переставая трясти заснувшего Джуру.

Тэке рычал. Джура опять проснулся.

— Так я же обещал им поймать одного басмача, забыл, как его зовут, — сонным голосом ответил он.

— Поймал?

— Там, возле камня… — Джуре показалось, что он кивнул головой, но голова его упала на грудь, и он опять заснул.

Максимов поднялся, обошел камни и почти сразу наткнулся на пленника. Руки и ноги у него были связаны, а одна нога забинтована. Максимов вынул электрический фонарик и осветил лицо лежащего.

— Балбак, имам Балбак! — радостно и громко закричал он.

Примчался Тэке, стараясь отогнать бойцов от человека, вверенного ему для охраны. Сбежавшиеся бойцы толпились вокруг Балбака.

— Проснись же, проснись! — говорил Максимов. — Ты поймал самого имама Балбака! Ведь и мы за ним скакали. Ты спас тысячи людей. Понимаешь, поймал самого Балбака! Черного Имама! А мы захватили его друзей. Да проснись же, Джура!

— Дай мне заснуть! — крикнул Джура, сердито отталкивая Максимова.

Максимов вместе с бойцами перенес Джуру и Балбака к завалу у Сарезского озера, где уже стояли палатки отряда.

Пока боец разрезал ичиги на распухших ногах Джуры, чтобы растереть ему ноги спиртом, другой мазал вазелином его руки, а третий подкладывал Джуре под голову свою шинель.

Верный Тэке метался от палатки, где лежал Джура, к палатке, куда поместили имама, свирепо лая на бойцов. Но пес не кусался, понимая, что это друзья его хозяина.

Восходящее солнце озолотило края белых облаков, притаившихся над Сарезским озером, и сквозь туман выступили синие воды огромного озера. А Джура спал.

«КАК БЫ ДОЛГО НИ БЕГАЛА ЛИСИЦА, ВСЕ РАВНО ОНА ПОПАДЕТ К ОХОТНИКУ»

I

Нельзя сказать, что Муса вбежал — он ворвался ночью в юрту к Зейнеб. Она сидела у костра и обшивала золотыми и серебряными пластинками ножны для большого ножа. Как ни внезапно было появление Мусы, еще быстрее Зейнеб спрятала шитье за спину, не желая, чтобы он догадался, для кого предназначается ее рукоделие.

Муса ничего не заметил. Он сел возле Зейнеб на кошму и положил ей руку на плечо.

— Скажи, Зейнеб… — начал он заискивающе. Мгновение — и его рука была сброшена. Муса увидел злые глаза Зейнеб. — Дура! — обиженно сказал он; и следа не осталось от его сладкого голоса. — Если так, говори прямо: можно верить Кучаку в больших делах или нет? Я его еще мало знаю, а тут такое дело…

— Кучаку? Конечно! Как себе, — быстро ответила Зейнеб. — Он только привирает иногда, ты сам знаешь. А ты что же, хотел у меня выпытывать хитростью? Что такое?

— Прискакал мой джигит, тот, который поехал вмете с Кучаком в охотничью пещеру на Биллянд-Киике, и рассказал, что Кучак возвратился с Сауксая не один. И что же ты думаешь?..

— Да говори же! — не выдержала Зейнеб.

— Не Джура, нет, — сердито сказал Муса, — а в полудневном переходе отсюда Кучак пирует вместе с Кзицким. Они целуются и клянутся в вечной дружбе.

— В вечной дружбе? — переспросила Зейнеб.

— Нам надо поспешить. Абдулло-Джон еще не вернулся из операции.

— Ага… Так. Хорошо. Едем же скорее! И Кучак пожалеет о том, что он родился.

Перед утром Кучак, с трудом держась на ногах, уговаривал Кзицкого, садившегося на коня, не торопиться с отъездом, тянул его за полу халата и наконец стащил на землю.

Удар камчой ожег ему плечо. Кучак изумленно оглянулся. Второй удар заставил его закричать от боли. Сзади стояла Зейнеб. Кучак рассвирепел, вырвал камчу из рук Зейнеб и начал хлестать вокруг… Лошади прыгали и, сдерживаемые всадниками, становились на дыбы.

— Бандит, изменник! — кричал Муса Кзицкому, потрясая револьвером.

Тот стоял у костра и, скрестив руки на груди, стараясь быть спокойным, смотрел на Мусу.

— Не сметь, не сметь! — бормотал Кучак, отталкивая кулаком морду коня, на котором сидел Муса.

— И ты бандит! Я вас обоих застрелю, одной пулей! — крикнула Зейнеб и сорвала с плеча карабин.

Муса удержал ее.

— Вы умрете, оба умрете, — кричала Зейнеб, — потому что ты, Кучак, хотел отпустить врага и предателя и ел и пил с ним! Ты тоже враг!

— Я? — удивленно спросил Кучак. — Я враг? — И вдруг, спохватившись, закричал: — Подождите, не вяжите Кзицкого, он друг, друг! Вы ничего не понимаете, вы сейчас поймете!

Шатаясь, он подошел к коню Кзицкого и так резко сдернул с седла курджум, что конь пошатнулся.

— Вот, — сказал Кучак, подтаскивая курджум к костру. — Смотрите все, смотрите! Все поймете, все поймете, — бормотал он.

Схватив курджум, Кучак начал его трясти. Из курджума выпал окровавленный узел. Сопя, Кучак дрожащими руками начал разматывать тряпки. Из узла выпала голова. Она глухо стукнулась о землю, покатилась к костру и остановилась.

Зейнеб вскрикнула: из-под полузакрытых век на нее смотрел Тагай.

Кони храпели и пятились от костра.

— Вот враг, это был враг! — сказал Кучак, показывая пальцем на голову. — Он, — и Кучак кивнул на Кзицкого, — убил его и везет голову, чтобы показать большому начальнику. Ну, что, враг он? — И Кучак, утомленный всем происшедшим, сел у костра.

Все молчали.

— Дайте воды, — попросил Кучак.

Кто-то из бойцов подал ему бурдюк с водой. Кучак пил, вздыхал и снова пил.

— Куда ты теперь? — спросила Зейнеб у Кзицкого.

Кзицкий передернул плечами:

— Я был врагом басмачей, всегда был, но они силой держали меня у себя. А теперь я разделался. Мой главный враг, Тагай, мертв. Я собственноручно застрелил его, а этим ножом, — он показал нож, — отрезал ему голову и теперь везу в город, чтобы доказать, как я предан Советской власти. А там пусть решают.

— Ага! — торжествующе сказал Кучак.

— Пусть везет! — раздались голоса вокруг.

— Поезжай, — сказала Зейнеб.

— Нехорошо головы резать, наши этого не любят! — сказал кто-то из бойцов.

— А вы поверили бы мне без этого? А? Поверили бы? — вызывающе спросил Кзицкий. Он старательно завернул голову в тряпки и спрятал в курджум.