Приключения Перигрина Пикля - Тобайас Смоллет

— Дело ясное! — воскликнул председатель, прерывая его. — Это один из тех любителей, которые выдают себя за знатоков и гордятся знакомством со всеми талантливыми людьми, надеясь, что в обществе заговорят, будто писатели прибегают к их советам. Готов побиться об заклад, что его лордство, воспользовавшись встречей с вами и ознакомившись с вашей рукописью, уже всем намекнул о вашей просьбе помочь в отделке произведения и о своем на то согласии; но он якобы нашел вас весьма несговорчивым касательно тех самых мест, какие не получили одобрения общества. Что же касается его учтивости, то в его поведении нет ничего необычного. Доживите до моих лет, и вы не будете удивляться тому, что для придворных отнюдь не одно и то же — дать слово и сдержать его; однако я сочувствую вашей обиде и охотно предлагаю свою помощь.

С мнением председателя согласились все члены Общества; отложив остальные жалобы и заявления до следующего заседания, собравшиеся приступили к упражнению в остроумии, которое устраивалось раз в две недели, чтобы дать членам возможность проявить свои дарования. Тема была выбрана председателем, начавшим игру острым замечанием, связанным с беседой, а затем мяч был подхвачен и стал перелетать из одного угла комнаты в другой по воле вдохновения.

Для того чтобы читатель получил понятие об этом спорте, я приведу остроумные реплики в том порядке, в каком они подавались. Одному из членов, заметившему отсутствие мистера Метафоры, сосед сообщил, что у поэта дома ненастная погода и он не может выйти.

— Как! — вмешался председатель. — Ветер задерживает его в порту?

— Вино задерживает! — воскликнул второй. — Скован вином! Странная метафора, — заметил третий.

— Нисколько, если он попал в бочку! — отозвался четвертый.

— Скорей бочка попадет в него! — ответил пятый. — Для него нужен океан!

— Не удивительно, если его зальет, — сказал шестой.

— Если его зальет, он выплывет, когда желчный пузырь лопнет! — подхватил седьмой.

— Это случится скоро. Он давно уже готов лопнуть, — сообщил восьмой.

— Ничуть не бывало! Поверьте моему слову, он крепко держится на дне. У него природная способность тонуть, — заявил девятый.

— Тем не менее я его видел в облаках, — заметил десятый.

— Ну и туманный он был тогда! — бросил одиннадцатый.

— Такой темный, что смысла понять нельзя, — согласился десятый.

— А все-таки он был виден насквозь, — сказал двенадцатый.

— Вы говорите так, будто у него голова стеклянная, — вставил тринадцатый.

— Ничуть не бывало! — воскликнул четырнадцатый. — Голова у него из более крепкого вещества! Она склоняется, но не бьется.

— Все же я видел ее разбитой, — вмешался председатель.

— А вы не заметили — ум вытекал из дыры? — спросил кто-то.

— Ум у него слишком неуловим, чтобы его заметить, — отрезал председатель.

Третий собрался еще что-то сказать, как вдруг из кухни раздался отчаянный вопль: «Пожар!», заставивший всех присутствующих заметаться по комнате. Каждый стремился спастись первым, у двери и в коридоре образовалась пробка; задние старались оттащить тех, кто прорвался вперед. Все орали; клубы дыма врывались в комнату, и лица исказились от ужаса. Перигрин, видя, что в дверь не выйдешь, распахнул окно и выскочил на улицу, где увидел толпу, собравшуюся тушить пожар. Некоторые члены Общества последовали его примеру и благополучно выпрыгнули из окна. Председатель, не решаясь прибегнуть к тому же способу, дрожал, стоя на подоконнике, и, не полагаясь на свою ловкость, страшился последствий прыжка; случайно проносили мимо портшез, и, воспользовавшись этим, он прыгнул прямо на крышу портшеза, который опрокинулся в канаву, к негодованию седока, оказавшегося изнеженным щеголем, ехавшим в вечернем костюме на какую-то ассамблею.

Этот кавалер, услышав над головой грохот и почувствовав сотрясение в тот момент, когда портшез перевернулся, вообразил, будто на него обрушился целый дом, и от ужаса завизжал, причем толпа решила, что это визжит женщина, и кое-кто бросился ему на выручку, в то время как носильщики, вместо того чтобы ему помочь, как только опомнились, пустились в погоню за виновником катастрофы, который, привыкши не раз удирать от бейлифа, нырнул в темный переулок и мгновенно исчез, скрывшись с глаз людских вплоть до следующего дня, когда он появился снова на Тауэр-хилле.

Те, кто был помилосердней и энергически бросился на помощь предполагаемой леди, узнав о своей ошибке при появлении щеголя, озиравшегося с ужасом по сторонам, перешли от выражения сочувствия к веселью и начали отпускать отвратительные шутки по адресу несчастного седока, нимало не помышляя ему помочь. Он очутился в весьма затруднительном положении, но Пикль, сжалившись над ним, убедил носильщиков отнести его по соседству в дом аптекаря, которому этот несчастный случай сулил немалую выгоду, ибо испуг столь сильно повлиял на нервы щеголя, что он слег в горячке и пролежал без сознания целые две недели, в течение которых не только не был лишен медицинского ухода, питания и прочих услуг, но и был по-королевски ублаготворен, как явствовало из предъявленного аптекарем счета.

Наш герой, убедившись в том, что неудачливый щеголь доставлен по назначению, вернулся к месту бедствия, которое произошло благодаря засорившемуся дымоходу и скоро было преодолено усилиями семьи, не возымев никаких других последствий, кроме тревоги по соседству, смятения членов Общества и расстройства ума у щеголя.

Полный страстного желания ближе познакомиться с уставом Общества, который постепенно ему открывался, мистер Пикль не преминул появиться на следующем собрании, когда рассматривались жалобы членов, заключенных в тюрьмы Флит, Маршелси и Королевской Скамьи. Поскольку эти несчастные писатели не ждали ничего от своих собратьев, кроме совета и услуги, не связанных с кошельком, заявления разбирались с великой тщательностью; по этому поводу Перигрин имел возможность обнаружить перед Обществом свою влиятельность, ибо случайно кредитор одного из заключенных был ему знаком, и он знал, что строгость этого джентльмена вызвана негодованием против должника, написавшего на него пасквиль в отместку за отказ вторично дать взаймы, после того как тот уже одолжил довольно значительную сумму. Наш молодой джентльмен, узнав, что писатель раскаялся и склонен принести извинение, обещал оказать влияние на кредитора, чтобы тот пошел на соглашение, и через несколько дней добился освобождения сочинителя.

Когда долг перед сотоварищами был выполнен, разговор принял обычный оборот; было раскритиковано немало новых произведений, в особенности тех, чьи авторы были либо не связаны с Обществом, либо ему неизвестны. Не избегли критики и актеры; еженедельно в театры посылалась группа самых рассудительных членов Общества для оценки актерской игры. Цензоры истекшей недели были призваны к ответу; пьеса, которую они смотрели, называлась «Месть».

— Мистер К., — сказал второй цензор, — самый совершенный и безупречный актер из всех когда-либо появлявшихся на нашей сцене, несмотря на слепое преклонение публики перед его соперником. Два дня назад я пошел с целью критиковать его игру. Но я не нашел поводов для порицания; наоборот, все основания для одобрения и преклонения. В «Пьере» он велик, в «Отелло» превосходен, а в «Занга» прямо неподражаем. Помимо чистоты произношения, благородства осанки и мимики, он владеет столь точным и выразительным жестом, что человек, вполне лишенный слуха, видя его, может понять смысл каждого слова, им произносимого. В самом деле, нельзя более выразительно рассказать Изабелле о поведении Алонзо, когда тот находит роковое письмо, которое он уронил по приказанию мавра; и когда для завершения мести он сознается в том, что является виновником всех зол, он обнаруживает совершенное мастерство игры, произнося вот эти пять слогов: «Знайте, это — я!»

Перигрин, в течение нескольких минут с любопытством посматривавший на критика, сказал:

— Мне кажется, ваша похвала ироническая, потому что в двух сценах, вами упомянутых, этот актер переиродил самого Ирода, или, иными словами, превзошел самого себя в своем сумасбродстве. В намерение автора входило, чтобы мавр передал своей наперснице короткое известие, каковое, без сомнения, должен был повторить; его лицо при этом должно было выражать страсть и удовлетворение, но ему отнюдь не подобало забавно гримасничать, точно обезьяна, на которую, по моему мнению, он походит, произнося такую простую фразу:

…Он поднял медленно письмо,Но, бросив только на бумагу взгляд,Он вздрогнул, словно в глаз вошла стрела,И наземь с ужасом его швырнул.

Произнося первые два слова, сей отменный актер наклоняется, и кажется, будто он и в самом деле берет что-то с пола; продолжая говорить следующий стих, он делает вид, будто развертывает письмо; упоминая о стреле, протыкающей глаз, он тычет указательным пальцем в свой собственный орган зрения, затем с необычайной силой отскакивает, выкрикнув слово «вздрогнул». А когда он доходит до «наземь с ужасом его швырнул», дрожит всем телом и роняет воображаемую бумагу из руки.