История второй русской революции - Павел Милюков

После всех этих словесных ухищрений и утешений, после всех условностей официального оптимизма и лицемерия, проявленных излюбленными «революционной демократией» вождями армии и флота, прямая и честная речь бывшего верховного главнокомандующего генерала Алексеева производила особенно сильное впечатление. Алексеев не скрывал и не преуменьшал зла, все называл своими именами, но вместе с тем вовсе не впадал в пессимизм и в отчаяние. И теперь еще не поздно, если захотят взглянуть положению прямо в глаза и проявят настоящую решимость, — таков смысл его речи. Все зло в том, что мы сами себя убедили, что войну вести не можем и что нам нужен мир во что бы то ни стало. Но подумайте серьезно, убеждал генерал Алексеев: возможен ли мир? «Беспристрастная оценка положения скажет, — пророчески утверждал старый вождь, — что немедленное заключение мира явится гибелью России, физическим ее разложением, неизбежным раздроблением ее достояния и уничтожением работы всех поколений трех предшествовавших веков. Но даже и такой тяжелой ценой купленный мир не улучшит нашего экономического положения, не восстановит нашего расстроенного хозяйства, а главное, не даст нам ни хлеба, ни угля, и надолго не облегчит нам тяжесть личного существования. Мы станем тогда в полной мере рабами и данниками более сильных народов, а в конечном результате мир немедленный и скорый разрушит Россию как государство, выведет ее из сонма великих держав и погубит остаток нашего народа и в духовном и в экономическом отношении».

Так ли уже, однако, безнадежно положение? Германия ведь тоже истощена, однако она держится «силой своего народного духа, народной дисциплиной и своей системой». «Россия может, если захочет, пережить дни своей слабости; она получит помощь от своих союзников, только нужно воскресить дух народный». А для этого прежде всего не надо льстить народу. Нужно, наоборот, «смело и открыто посмотреть действительности в глаза». Да, армия больна, тяжко больна. «Массы, вкусившие сладость неповиновения и неисполнения оперативных приказов, полной праздности, погрязшие в стремлениях к скорейшему заключению мира, который якобы придет сам собой, массы, стремящиеся в лице почти каждого борца лишь к сохранению собственной жизни, — это положение опасное», и не следует «успокаиваться на том, что у нас действительно стоит на фронте надежная опора для защиты родины». Расчет на то, что «недостаток дисциплины будет восполнен энтузиазмом и порывом вперед», расчет, на котором было построено наступление 18 июня, оказался ошибочным. «Энтузиазма и порыва нет». Конечно, допускает Алексеев, «вся армия не покинет окопы и не уйдет в тыл, но нельзя не признать, что в массе уснуло понятие о чести, о долге и о самой элементарной человеческой справедливости». Этим объясняется, что в последних боях армия «не показала той устойчивости, на которую она была способна всегда, не исключая и самых тяжелых 1915 и 1916 гг.». Говорят: оздоровите тыл, тогда и армия воскреснет. «Но возможно ли тыл привести в порядок без прочной вооруженной силы, при помощи войск, зависящих от местных органов, и без решимости в случае надобности применить эту силу?.. Следовательно, армия не может ждать спасения от оздоровления тыла, а сама должна приступить к энергичной, решительной работе в собственных недрах». Генерал Алексеев указывает цель этой работы в осуществлении программы, не раз обсуждавшейся, начиная с июля, при его же участии, но никогда не приводившейся в исполнение. Отголоски той же программы он хочет слышать еще и в заявлениях нового военного министра. Но по обещанным Верховским заголовкам законопроектов нельзя судить об их содержании, особенно при господствующем настроении.

Отношение социалистов к военному вопросу. Собственно, этими тремя речами вопрос об обороне был по существу исчерпан. Дальше пошла уже «политика». Все основное содержание речи интернационалиста Мартова сводилось к извращенному толкованию слов Алексеева, что с нездоровой армией нельзя оздоровить тыла. Отсюда Мартов сделал нужный для него вывод, что боеспособность армии нужна Алексееву для «подавления народных движений». В своих «классовых интересах» буржуазия противилась и введению «демократического строя» в армию, хотя «каждый политический деятель должен был понимать в февральские дни, что не может быть политического переворота в стране, который бы не расшатал организации армии вообще и ее старой организации», вместо которой нужно было «быстро поставить организацию, проникнутую началом противоположным». Таким образом, в разложении армии повинны буржуазия и царизм, ибо разложение армии началось уже при царизме. Притом же — это был аргумент по существу — «русское общество не могло бы провести революцию, если бы с самого начала не прибегло к восстанию солдатской массы против командного состава, стоявшего тогда на стороне царизма». Формула перехода, внесенная Мартовым, предлагала признать необходимость реальной чистки командного состава, предоставления армейским организациям спорного права отвода и аттестации лиц командного состава, предоставления центральному органу «революционной демократии» контроля над деятельностью комиссаров, отмены смертной казни и освобождения всех заключенных, нарушивших дисциплину «по идейным мотивам», немедленного предложения всем воюющим сторонам общего мира с немедленным же заключением перемирия на всех фронтах.

После речи Мартова для Керенского возникла возможность занять выгодную позицию посредине между двумя крайностями. И он ею воспользовался. Он защитил здравый смысл от Мартова и «честь русской армии»... от Алексеева. Армия не будет защищать, говорил он, ни классовых интересов буржуазии, ни партийных стремлений интернационализма. Правительство всегда боролось против насилия меньшинства над большинством, все равно, шла ли речь о 27 августа или о 3-5 июля и называлось ли это меньшинство корниловским или большевистским. В неудаче наступления 18 июня виноват не ошибочный расчет на энтузиазм армии, ибо энтузиазм действительно был налицо, а агитация «бессознательных фанатиков с небольшой прибавкой сознательных предателей отечества», которая «уничтожила плоды колоссальной, напряженной работы всей русской демократии». Заявление Мартова, будто успех революции объясняется тем, что солдаты восстали против командного состава, верное относительно крайнего течения революции, дало возможность Керенскому в этом вопросе перегнуть свою тщательно сбалансированную речь немного вправо и отдать справедливость русскому офицерству. «Блестящее и быстрое завершение борьбы со старым режимом и бескровная гибель в несколько дней династии была результатом именно того, что в целом, за небольшими исключениями, старая власть не нашла себе поддержки и в командном составе... Армия в ее целом, и в командном составе, и в составе солдатской массы, решительно и навсегда перешла на сторону свободного народа и служит государству демократическому». Но, конечно, эта похвала не относилась к тем 10 000 отставных офицеров, о которых говорил Алексеев как о «драгоценном материале, которым пренебрегают только потому, что их почему-то считают приверженцами старого режима», хотя «они сердцем и душой являются вполне надежными сынами своей страны». Все то, что противодействует «общественной» организации в армии «не по недоразумению, а по неумению понять и по злой воле, должно быть решительно отметено», заявил Керенский, подчеркнув, что в этом он согласен с Верховским, с которым согласен Мартов. «Ни на йоту никаких уступок не было сделано программе так называемой корниловщины», за исключением того, что было сделано в первое время под влиянием общего страха, «в момент величайших погромов в Галиции, по требованию не только командного состава, но и местных армейских организаций» (военнореволюционные суды и смертная казнь). Что даже в программе Верховского есть дальнейшие уступки «корниловщине», одобренные и Алексеевым, об этом Керенский, конечно, не упомянул.

Речь Керенского имела успех на всех скамьях, за исключением мень-шевиков-интернационалистов. Эта небольшая группа в 25 человек после ухода большевиков в предыдущем заседании почувствовала себя в их положении. Она решила публично оправдаться в том, что не ушла вместе с большевиками, а осталась сидеть в Совете республики. Перед закрытием заседания эта отколовшаяся от меньшевиков часть фракции прочла свою декларацию, во всем сходную с большевистской. Тут были и «саботаж» корниловцев, и «капитуляция большинства организованной демократии», и «ублюдочный законосовещательный предпарламент», которому «значительная часть рабочего класса, возмущенная топтанием на одном месте, повернула спину». Но сверх всего этого было заявлено, что меньшевики-интернационалисты «остаются в Совете, видя в нем одну из арен классовой борьбы», и будут с трибуны разоблачать «контрреволюционный характер коалиции» и ждать того времени, когда «временный упадок революции... неизбежно сменится новым подъемом».