Последние узы смерти - Брайан Стейвли

по длинному рубцу на предплечье. Нож Хуутсуу ночами резал глубже, чем копья и мечи ургульского войска. Кеттрал учили кадет смотреть смерти в лицо, но в этом долгом кровавом бою под стенами полуразрушенной крепости Валин впервые за год ощутил себя вполне живым. И вздрогнул, вспомнив об этом.

– Ты сумеешь убить этого лича, – сказала ему Хуутсуу. – Я не того призрака искала в лесах. Твой Блоха… он сильный, быстрый, но его обычай – выжидать, а не воевать.

Она опустила ладонь на грудь Валину, навернула на кулак полу курки и подтянула его к себе так близко, что он уловил нетерпение в ее дыхании.

– Ты сделаешь то, чего не может он.

Валин отбросил ее руку:

– Я ни хрена не вижу!

– В бою видишь. Ты сам говорил.

– Не могу же я все время драться.

Он сам не ожидал, что в этих словах прозвучит такое тяжкое сожаление. Что-то нездоровое, извращенное было в желании постоянно жить в крови. Даже кеттрал, мужчины и женщины, обучавшиеся сражаться и умирать, возвращались на Острова и валялись на пляже, удили рыбу, засиживались на полночи в тавернах Крючка, обмениваясь солдатскими байками.

«Я бы все отдал, – понял Валин, – разговоры, сон, еду, – все, лишь бы просто стоять перед стеной, вгоняя топоры в шеи ургулов».

Он сознавал, что это желание безумно, самоубийственно, но какой смысл жить в темноте и раскаянии?

– Что мне делать? – резко спросил он. – Ввалиться в ургульский лагерь, шаря перед собой руками и выкликая Балендина?

– Я хочу, чтобы ты научился, – ответила Хуутсуу.

– Чему научился?

– Видеть.

Она еще шептала последнее слово, когда нож впился ему между ребер и зрение явилось снова: Хуутсуу склоняется к нему, одной рукой держит за плечо, притягивает к себе, вскрывая лезвием кожу. Этот обряд они разыгрывали уже десяток раз, и он всегда кончался пароксизмом кровавого соития, но в этот раз Хуутсуу не придвинулась ближе. Она только смотрела на него, блестя потемневшими голубыми глазами, растянув тени губ. Он чувствовал щекой ее горячее дыхание, но если в те ночи оно пахло желанием, то сегодня – решимостью.

– Ты видишь, – сказала она.

Нож отодвинулся, и зрение погасло.

Валин мрачно покачал головой:

– Нет, не вижу.

Хуутсуу отстранилась:

– Видишь.

– Только когда вынуждают, – отозвался Валин. – Только когда рядом смерть.

Хуутсуу повернулась к нему спиной, хрустнув щебнем, шагнула через площадку невысокой башенки. На дальнем краю она остановилась, словно изучая что-то внизу. Так и не повернувшись к нему, сказала:

– Смерть всегда рядом.

Звук был, будто ветер тронул кроны деревьев вдали: она развернулась, взмахнула рукой. В верхней точке замаха темнота расступилась – скрученный в броске торс Хуутсуу, ее пальцы выпускают нож, вращающийся в полете клинок и прорезающий черную тропу в черноте. И опять, словно на поле боя, тело отозвалось раньше ума. Что-то древнее и быстрее мысли совершило десяток мелких движений: уклонение, рука летит вверх, пальцы смыкаются на рукояти ножа, выхватывают его из воздуха и отправляют обратно к Хуутсуу.

Если бы она не знала, чего ждать, – погибла бы. Но она, еще бросая нож, угадала его невероятную реакцию и ушла в сторону. И все равно чуть не опоздала. Нож звякнул о камень там, где она стояла миг назад. Оба замерли. Темное зрение покинуло Валина, едва миновала угроза, оставив ему только шум собственного учащенного дыхания в ушах.

– Ты думаешь, я тебя не убью. Думаешь, если мы пару раз поваляли друг друга и выжили, так будет и дальше. – Валин покачал головой. – Ошибаешься. Рано или поздно это овладеет мной целиком…

– Это? – повторила Хуутсуу.

Он услышал, как ургулка поднимается на ноги.

– То, что во мне. То, что умеет убивать.

– Нет, Малкениан, – возразила ургулка. – Это не в тебе. Это ты и есть.

Валин мотнул головой:

– Я не так быстр. И близко не так. Смотри…

Он выхватил из-за пояса один из пары топоров – просто чтобы показать. На Островах это сошло бы за достойное начало атаки, но после странной, небывалой стремительности движений, нисходящей на него вместе с темным зрением, он показался себе неуклюжим, нестерпимо медлительным.

Хуутсуу, не двинувшись с места, покачала головой.

– Лошадь не поскачет в огонь, – сказала она. – Пока молода – не поскачет. Но огонь на войне так же неизбежен, как кровь. Коня можно обучить, и мы ослепляем их – не сталью, а повязкой из толстой шерсти. Я сколько раз так делала. Слепой конь скачет на огонь. Проскачет, если попросишь, и сквозь огонь.

– Я тебе не конь, Хуутсуу.

– Нет. Ты быстрее и опасней, но для тебя, как и для них, есть время слепоты, а есть время снять повязку.

– Я не знаю как! – прорычал он.

– Знаешь. Я все эти дни наблюдала за тобой. Ты видишь, даже когда говоришь, что не видишь. Ты оборачиваешься на движение и на свет. Когда дорогу загораживает ветка, пригибаешь голову.

– Знала бы ты, на сколько веток я напоролся в этом Кентом драном лесу! – усмехнулся Валин.

Ее смешком можно было резать мясо.

– А знал бы ты, от скольких увернулся! – Она покачала головой. – Ты дурень, Малкениан. Ты говоришь, что видишь, только когда рядом смерть, но смерть рядом всегда. Например, сейчас…

Она кинулась на него – ее тело проступило из темноты. В броске она выхватила меч, замахнулась. Валин в последний момент отступил в сторону, увидел темные искры, выбитые сталью из камня. Он сбил ее пинком в колено, она перекатилась, поднялась на корточки, выставив меч и целя ему в грудь.

– Видишь меня?

– Сколько раз повторять? – буркнул он. – Как только бой кончается…

– Но если он не кончается никогда, Малкениан?

Он уставился на нее. Хуутсуу улыбалась.

– Вот чему учит Квина…

– Квина, – презрительно бросил он, – учит только лить кровь.

– У тебя не глаза слепы, – ответила Хуутсуу. – Слепа душа. Ты думаешь, можно провести по земле черту и сказать: по эту сторону бой, по ту сторону тишина. По эту сторону война, а по ту сторону мир. По ту сторону я зрячий, а здесь слепой.

Валин ошарашенно молчал, и тут она снова бросилась на него. Он пропустил ее клинок у самой щеки, перехватил запястье и подтянул ее к себе.

– Борьба всюду, Малкениан, – зашептала она. – Жизнь – страдание. Вот чему учит Квина.

– Жизнь…

– Страдание, – повторила она. – Жизнь – это страдание, потому что мы хотим от него спастись, и наслаждение – тоже страдание, потому что мы боимся его лишиться. Дураки ищут свободы, а свободы нет. Есть только схватка. Ты твердишь, что слеп, когда не сражаешься, но ты сражаешься