Куда ведет кризис культуры? Опыт междисциплинарных диалогов - Коллектив авторов

Они говорили и говорят о том, что интеллигентская культура (в том числе, по-видимому, и мы с Межуевым как ее носители) подрывает в России какие-то «государственные интересы», государственное мышление, государственные приоритеты. Такие речи — это, конечно, культурная деградация, это полная «перекоммутация» всех русских смыслов. Приоритет культуры меняется на приоритет власти и государственности. И что такое русское «евразийство», при этом тоже становится понятным. Это культурное мифотворчество во имя апологии русской власти: не зря же «евразийцы» заявляли, что Чингисхан был русским правителем.

Поэтому когда мы говорим «Россия и Европа», надо объяснять, о чем идет речь, — о европейской культуре или о европейской государственности. В Европе ведь тоже люди разные: там есть не только культурные интеллигенты, но и достаточно жесткие геополитики, которые, конечно, пользуются тем, что русские интеллигенты обожают культурный Запад. Прав был один из поздних славянофилов Владимир Эрн, когда написал свою известную работу «От Канта к Круппу». Он показал, что за разговорами о том, что Кант нам культурно близок, нам могут подсунуть уже не Канта, а Круппа. В Европе тоже есть не только культура, но и государственность со своими особыми интересами.

И, наконец, о наших днях. Помните о заказе Ельцина на формулирование «национальной идеи»? Почему ничего не вышло? Да потому, что идея — это, как правильно отметил Вадим Михайлович, феномен культуры. А ее захотели создать административными средствами.

Игорь Клямкин: Все-таки в докладе Межуева намечены контуры определенного проекта. Суть его в том, чтобы «русской идеей» в процессе диалога с Европой обогатить западную цивилизацию. С тем, чтобы в итоге получилась цивилизация универсальная. Как вы к этому относитесь?

Алексей Кара-Мурза: Я так понял докладчика, что России предстоит сначала стать частью европейской цивилизации, а потом уже вместе с Европой строить цивилизацию универсальную. Но я думаю, что интеллектуальная технология, предлагаемая Вадимом Михайловичем для достижения этих благородных целей, — одна из самых неудачных из всех возможных. Не нужна для этого «русская идея». Ни у одного из серьезных отечественных европеистов — даже не либерального толка, а типа Алексея Хомякова или Ивана Кириевского, понятие «русской идеи» не фигурирует. Оно им было не нужно.

Вадим Межуев: О «русской идее» начал говорить Достоевский…

Алексей Кара-Мурза: Но если вы и Достоевского сюда подключаете, то я тогда вам не помощник. Потому что Достоевского сюда упаковать — значит угробить сразу европейскую идею как таковую. По отношению к людям, которых вы хотите отмыть, т. е. к ранним славянофилам, «русская идея» вообще не релевантный термин. Они его никогда не употребляли. Употреблять же его начали люди как раз антиевропейского склада.

Вадим Межуев: «Русская идея» — название лекции Владимира Соловьева, которую он прочитал в Париже. Я бы не назвал его антиевропейцем.

Алексей Кара-Мурза:

Соловьев предлагал русский мессианский проект, призванный соединить нашу православную духовность с универсалистскими принципами римской теократии. Вы же сами об этом написали, обнаружив здесь крен к национализму.

А вообще «русская идея» появляется в России тогда, когда русский имманентный европеизм, который действительно был у ранних славянофилов, уже кончился. И со временем русские европеисты окончательно поняли, что игра с самим этим термином может сослужить им плохую службу. Повторю: настоящие европеисты данный термин не использовали, причем сознательно.

Вадим Межуев: Это не славянофильский термин, конечно. Однако я ведь и не говорю, что он славянофильский.

Алексей Кара-Мурза: Но вы же, используя его, хотите на европеизм поработать. А я напоминаю вам, что грамотные европеисты от него отказывались. Я считаю, что отмыть ранних славянофилов надо. Они работали на русский европеизм и могут поработать сегодня. Этот вывод напрашивается и при чтении доклада. Но можно ли отмыть термин «русская идея»? Я не уверен, хотя именно он так важен для автора.

Вадим Межуев: Есть европейская идея, и больше никакой нет?

Алексей Кара-Мурза: Почему нет? Китайская может быть.

Вадим Межуев: Китайская может, а русская нет?

Игорь Клямкин: Китайская идея если и есть, то на универсальность, насколько знаю, она пока не претендует. По крайней мере в том смысле, в каком претендуют на нее идеи европейская и русская. Но я хочу напомнить, что, кроме «русской идеи» во всех ее проявлениях, которая так или иначе имела истоком идеи немецких романтиков, была еще в России и просветительская мысль, которую мы вообще отбросили куда-то за ненадобностью. Это наша интеллектуальная традиция или не наша? Или наша только «русская идея»?

Алексей Кара-Мурза: Это, безусловно, наша традиция, причем не только интеллектуальная. Бывало, что сама власть генерировала в России просветительские идеи. И это были звездные часы России. А «русская идея» в качестве просветительской идеи модерна у нас не выступала. И европеизм ранних славянофилов просветительским не был, о чем Вадим Михайлович и написал. Но он при этом говорит про какой-то славянофильский альтернативный модерн. Однако при чем тут модерн, я так и не понял.

Игорь Клямкин:

Я не нахожу у Вадима Михайловича мысли о двух этапах, которую обнаружил у него Алексей Алексеевич, — сначала, мол, в европейскую цивилизацию входим, а потом дополняем ее до универсальности нашими отечественными идеями. Славянофилы, на наследие которых опирается докладчик, искали альтернативу проекту Просвещения, из которого современная европейская цивилизация произросла. Вадим Михайлович ищет ее тоже. И вопрос, по-моему, не в том, называть ли ее «русской идеей», «русским проектом модерна» или как-то еще, а в том, надо ли одновременно искать (и можно ли найти) некую общую альтернативу и состоявшейся европейской цивилизации, и несостоявшейся, по оценке самого Вадима Михайловича, цивилизации российской.

Михаил Афанасьев просит слова.

Михаил Афанасьев:

«Взлет „русской идеи“ в лице ранних славянофилов и моралиста Достоевского неразрывно связан с европейским консерватизмом»

Сначала — два кратких вводных замечания.

Во-первых, мне не о чем спорить с Межуевым, я согласен с ним почти по каждому тезису, и говорить сейчас буду в режиме уточнений и дополнений, выделяя в докладе наиболее для меня важное. Возможно, оно в чем-то не совпадет с тем, что сам Вадим Михайлович считает главным, и потому сразу оговорю свое право на собственное прочтение им написанного.

Во-вторых, по ходу разговора прозвучало утверждение, что содержание доклада никак не соотносится с нашей реальностью. Более того, сам Вадим Михайлович Межуев солидаризовался с той мыслью, что умная «русская идея» мало связана с глупой русской действительностью. Поэтому для него, как я понимаю, очень важно, что именно думал тот или иной живший в России философ, и не очень важно, как интеллектуальная рефлексия этого философа соотносится с социально-историческим контекстом. Для меня же именно это как раз и важно, и потому я буду соотносить «русскую идею» с социальной и политической действительностью.

Хочу выдвинуть и обосновать два тезиса. Тезис первый — своего рода резюме к тексту Вадима Михайловича, вывод, вытекающий из его доклада. Вывод о том, что «русская идея» во всех своих превращениях следовала в общем токе и контексте европейской мысли.

В XIX веке оформились три главных направления этой мысли: либерализм, консерватизм и социализм. Взлет «русской идеи» в лице ранних славянофилов Хомякова, Аксакова и моралиста Достоевского неразрывно связан с европейским консерватизмом. И именно это направление мысли поставило важнейшие для современного человечества проблемы-задачи: ограничение капитализма и потребительского общества, самодисциплина цивилизации, верность природе и традиции, спасение сообща — миром. Идеи, высказанные по-русски православными мыслителями, можно найти и в католическом социальном учении, например в теории субсидиарности.

Но и в отмеченном в докладе превращении русской идеи всечеловечества в русскую идею цивилизационной обособленности и превосходства тоже нет ничего исключительного — оно совершилось в эпоху нараставшего в мире влияния национализма, а затем и нацизма. Это общая тенденция, олицетворенная в именах Константина Леонтьева, Освальда Шпенглера, Отмара Шпанна, евразийцев. Дальше можно было бы поговорить еще о русском коммунизме и российском неолиберализме, но это уже далеко за рамками обсуждаемого доклада.

Второй мой тезис заключается в том, что мыслители, о которых пишет докладчик, в российском XIX в. воплощали в себе лишь один из потоков более широкого интеллектуального течения. Я предлагаю погрузить «русские идеи» Хомякова, Аксакова, В. Соловьева в контекст идейной жизни России того времени. То есть вернуть их туда, откуда их извлек Вадим Михайлович, — в докладе он рассматривает эти идеи вне контекста, а я хочу обратить внимание именно на контекст. И вот, если посмотреть на указанные «русские идеи» и их авторов в российском общественно-идейном контексте, то, с точки зрения влияния на умы современников, им будет трудно сравниться не только с Герценом, но и, скажем, с Лавровым и Михайловским. Этих людей, т. е. народников, сближало с ранними славянофилами то, что они тоже так или иначе соединяли в своих проектах традицию с прогрессом. Таким соединением была озабочена тогда вся мыслящая российская общественность от министров до гимназистов. Исключение составляли только отпетые западники вроде Чаадаева.