См. статью «Любовь» - Давид Гроссман

— Но ведь она с самого начала была мертва.

Попытались снова объяснить ему. Сказали, что Сергей надеялся таким образом похитить несколько секунд из потока времени и сохранить их в своем пространстве, заключить между этих стекол. Предположили, что Сергей верил, будто внутри зеркального крута концентрируется иное время, «противоположное, отрицательное», втягивающее в себя «испарения» обычного времени. Вспомнили, как однажды изобретатель с волнением признался Отто, что хотел бы с помощью добытого им добавочного времени извлечь все создания из бездны их страдания. Но и счастья тоже. «Живые существа не должны так мучиться, — сказал он. — Пусть лучше будут бесчувственны, как предметы обстановки. Как вещи». Именно с этой целью он, как видно, пытался изменить метафизическое состояние человеческого рода. Превратить людей в единственные живые создания, пребывающие исключительно в измерении пространства, космоса, но не в пространстве-времени. Только из созданий, незнакомых с координатой времени, можно извлечь частицы без того, чтобы они почувствовали это. Стул отдаляется от другого стула без всякого сожаления. Здание рушится без страданий. Вырванная страница не плачет. Сергей, похоже, надеялся, что та таинственная субстанция, которая концентрируется внутри круга, то сверхвремя, заставляющее вещи, помещенные перед зеркалом, мгновенно увядать и распадаться, сделается под конец чем-то таким, что способно втягивать в себя человеческую память, переживания прошлого и будущего, надежды, тоску, идеалы, опыт, боль и наслаждение, то есть все, что мешает живым созданиям ускользать из-под пресса страдания. Не будет преувеличением утверждать, что Сергей пытался осуществить неслыханный переворот: отстранить время от власти и освободить таким образом людей от всего того, что он назвал однажды «побочным явлением времени». Он верил, что ради успеха обязан «сосредоточить» и «усовершенствовать» пространство сверхвремени, существующее внутри его системы. В течение долгих месяцев он сидел возле своего «Прометея» и повторял опыты с розами, свежими яблоками, мышами, полосками кожи со своего собственного тела, фотографиями, которые вырезал из газет или находил в старых альбомах, приказами и объявлениями, которые Отто, рискуя собственной жизнью, специально для него сдирал со стен гетто, списками евреев, вывезенных с умшлагплаца, дабы умереть в Треблинке, любовными стихами, которые сочинял Йорик Вильнер и которые уже день спустя распевали в подвалах и канализационных люках:

Мы завтра не увидимся с тобой.И послезавтра… А пройдут недели,и мы забудем в суете слепой,какие были мы на самом деле.Мы завтра не увидимся с тобой…

Люби меня! Ты слышишь этот крик?!И небеса черны, как эти реки…Спаси меня, пока чугунный мракнад нами не захлопнулся навеки.Люби меня! Ты слышишь этот крик?..[1]

Возможно, именно эти строки натолкнули Сергея на мысль о еще одном эксперименте (см. статью крик).

А пока что, помимо всего перечисленного, он помещал перед зеркалами также личные вещи некоторых своих знакомых и никому, кроме них самих, не известные клочки информации, касавшиеся интимных сторон их жизни.

Вассерман:

— Я называл их «неучтенное имущество», как, например, тот пожелтевший лист каштана, большой, пожухлый, который мы с супругой привезли из Парижа, или та обольстительная родинка Паулы, про которую может знать только муж или врач, или та деликатная тайна, которую я запер в своем сердце: в минуты совокупления веко правого глаза моей Сореле вздрагивало и морщилось… Ну, а ты, герр Найгель, что за подарок мог бы ты преподнести нашему Сергею?

Найгель смущен таким бесцеремонным вопросом, покашливает, задумывается, трет рукой щеку. Еще две-три недели назад Найгель с позором прогнал бы от себя Вассермана за такой бесстыжий вопрос, но времена изменились. Через пару минут он с повлажневшими глазами принимается рассказывать, как давным-давно, когда еще был ребенком в Пёссине… Однажды его отец вырезал на огромной дубовой доске всю Цугшпитце с окрестностями. Два месяца трудился по вечерам, вернувшись с работы, над этой картиной и создал своими руками настоящее произведение искусства, поражавшее всех, кто его видел. И вот как-то ночью у маленького Найгеля выпал первый молочный зуб, и отец поместил его на своей картине, на одной из вершин Цугшпитце, заверив при этом сына, что таким образом между ним и самой высокой горой Германии на веки веков заключен нерушимый союз. Через четыре года после этого, когда отец и сын впервые поднялись вместе на гору, одиннадцатилетний Курт споткнулся о камень, не удержал равновесия и едва не полетел в пропасть. Каким-то чудом одна его штанина зацепилась за торчавшую на обрыве корягу или острый выступ скалы, и он был спасен. Отец с сыном без слов посмотрели друг другу в глаза и поняли, чему мальчик обязан своей жизнью. Это мгновение, эти острые пронзительные взгляды двух людей — двух заговорщиков, посвященных в сокровенную тайну, — которыми они обменялись, стоя в полном одиночестве на склоне горы, Найгель принес бы Сергею.

Сумасшедший изобретатель попросил каждого из мастеров искусств, чтобы тот записал на полоске бумаги подобное этому мгновение из собственной жизни, и потихоньку, с большой осторожностью проводил эти полоски перед зеркалами и ждал, пока слова опадут с бумаги и рассыплются безжизненным пеплом.

Однако Казик не понял и этого объяснения.

— Время, время! — пробормотал он сердито. — Что это такое — это время, о котором вы говорите?

И только тут окружающие поняли, что он вообще, в принципе, не способен уразуметь, что такое время, в точности так же, как они не способны по-настоящему проникнуться понятием крови, циркулирующей в их жилах, или кислорода, входящего в состав воздуха и являющегося первейшим условием их существования. Казик оглядел скучившихся вокруг него мастеров искусств и спросил, который из них Сергей. Установилась неловкая тишина. Аарон Маркус сообщил ему осторожно, что Сергея среди них нет. Однажды ночью ученый в одиночестве подошел к системе «Прометея» и поставил перед зеркалами самого себя, то есть собственное тело. Никто в точности не знает, что с ним приключилось, но можно предположить, что все «испарения времени» были высосаны из его плоти и души. Утром Отто нашел на полянке его одежду и ботинки. Несколько зеркал оказались разбитыми. Мастера искусств решили, что он умер, погиб во славу науки, но в последующие месяцы до зоопарка дошли странные слухи, что Сергея, или, во всяком случае, очень похожего на него человека, видели командующим отрядом Вафен-СС на Ниской, в северно-восточной части гетто. Мы и сегодня имеем возможность увидеть его — или его двойника в форме польской полиции, — занимающегося ликвидацией евреев, нашедших себе укрытие на предприятии «Трансавиа»; взгляните на него — или на его двойника, — красующегося во всех газетах тех дней на фотографиях, запечатлевших массовые расстрелы. Более того, его начали узнавать даже на фотографиях, сделанных за несколько лет до описываемых событий, в самом начале войны, когда он по неопровержимым сведениям проживал в России, но теперь на фотографиях оказывался в совершенно других местах, и всегда при проведении расстрелов или иных акций уничтожения. Выглядело это так, словно он действительно сумел приобрести власть над временем и способность перемещаться в нем, куда ему заблагорассудится, по собственному желанию забегать на годы вперед или отодвигаться назад, но всегда, в любой точке календаря, исполнял только одну чудовищную роль. Всем этим скачкам и преображениям не было найдено никакого разумного объяснения.

См. статьи Казик, смерть Казика, а также крик.

— Справедливость.

См. статью сила.

— Цитрин, Хана, самая красивая женщина в мире, непревзойденная мастерица в искусстве любви.

Когда процессия неторопливо двигавшихся в лунатическом сне, а вернее, обмороке (см. статью сомнамбулизм, хождение во сне) достигла домика Отто, и Фрид, Маркус, Зайдман и Мунин ожесточенно заспорили между собой по поводу того, каким маршрутом следует двигаться дальше, чтобы позволить Казику узнать, по выражению Фрида, «как можно больше о сути жизни», и даже любезно предложили ему зачитать вслух всю Библию — как Ветхий Завет, так и Новый, — или в качестве альтернативы ознакомить его с основополагающими идеями наиболее прославленных философов, или, по меньшей мере, позволить ему прослушать самые выдающиеся и возвышенные музыкальные произведения (господин Маркус тут же назвал бетховенского «Фиделио», премьера которого — под названием «Леонора» — состоялась в Вене 20 ноября 1805 года), Отто совершенно неожиданно, негромко, но достаточно твердо, произнес: