Мой отец Иоахим фон Риббентроп. «Никогда против России!» - Рудольф Риббентроп

Немецкий комендант лагеря предложил мне снабдить меня фальшивыми документами об освобождении из лагеря и достаточной суммой денег и отвезти к главному железнодорожному вокзалу Мюнхена. В таких случаях лагерь покидали, как правило, на пожарной машине. Меня, правда, не обвиняли в убийстве, но с моим именем я на любом суде над военными преступниками не имел бы никаких шансов на честный процесс. Я сердечно поблагодарил его за проявление товарищества, попросив, однако, время на размышление. Комендант располагал предложенными мне возможностями, так как американцы по соображениям удобства часть так называемых актов военных преступников доверили вести пленным. Отсюда немецкое управление лагеря получило возможность раздобыть все союзнические «списки военных преступников», которые были надежно спрятаны под полом лагерного управления. Списки постоянно дополнялись. Мое имя было включено в список лишь в конце 1946 года.

Во все годы войны и плена у меня, собственно, не было никаких проблем со сном, в данном случае я, однако, провел бессонную ночь. Предложение коменданта лагеря означало в конечном счете, что я должен был скрыться и жить под чужим именем. Поводом для того, чтобы меня внезапно сделали в 1946 году «военным преступником», могла быть только пирушка в моей роте 1 мая 1944 года — как оказалось позже, правильное предположение. В этот вечер произошло следующее: Аркур в Нормандии — деревушка с населением где-то в 300 душ. Посреди деревни — небольшая поляна, здесь стояла церковь. Эта полянка была также единственным местом сбора и построений роты, поскольку другой возможности в маленькой деревушке не имелось. С наступлением темноты 1 мая 1944 года здесь был зажжен майский огонь, мы прыгали через костер, пели песни. Происходило то, что обычно устраивается в таком случае 17–18-летними юнцами. В ходе вечера мой ротный фельдфебель доложил мне, что один из командиров отделений, обер-ефрейтор, сильно пьяный, нахулиганил в церкви, разбил несколько окон в местечке и теперь его не могут найти. Тогда я завершил вечер. Человек был переведен к нам непосредственно из тяжелых боев в России, имел склонность к нарушению дисциплины, почему его и не повышали. Так возник Circulus vitiosus (порочный круг), который мне, по указанию моего командира, надлежало разорвать с помощью соответствующих мер. Это и удалось: я сделал его в качестве техника ответственным за автомобильный парк; совсем не легкая задача, с которой он превосходно справлялся. На этой пирушке он слегка перебрал и, не полезь он в церковь, никто бы не выказал негодования после того, как ущерб был компенсирован.

Когда господь бог наутро осмотрел повреждения, мы обнаружили следующее: в церкви этот парень, нетвердо держась на ногах, налетел на подсвечник из гипса, тот упал и разбился. В пивной он высадил окно и прихватил кресло-качалку — его мы нашли на улице; в одном саду он похитил кролика из сарайчика, тот отыскался у него на квартире в полном здравии и был передан, как и кресло-качалка, законному владельцу. И наконец, кульминация «бесчинств»: на деревенской улице он проходил мимо дома, к стене которого была приставлена лестница, ведшая к окну на втором этаже. Лишь от моего следователя в Париже капитана Гара, явно сдерживавшегося, чтобы не помереть со смеху, я узнал, что мой человек полез вверх по лестнице и, гаркнув в открытое окошко что-то вроде «ху, ху», вспугнул месье Икс и мадемуазель Игрек (!), которым пришлось, как это теперь стояло в актах, спасаться бегством неодетыми. Во всяком случае, так мне, ухмыляясь, рассказал капитан Гара.

Мой первый визит был нанесен священнику, чтобы извиниться и, конечно же, уведомить о принятии на себя расходов на ремонт. Последовало посещение мэра, дряхлого, прикованного к инвалидной коляске генерала. Не знаю, дошло ли до него вообще, зачем я пришел, так как он снова рассказывал мне, как и каждый раз, когда я вынужден был иметь с ним дело, что это именно он не дал немцам взять в 1916 году Верден. Само собой разумеется, все «убытки» были возмещены. Кроме того, на виновника, по приказу командира дивизии, был составлен «отчет с места преступления», что могло для него окончиться военно-полевым судом. Большего сделать было едва ли возможно! Когда я, наконец, был выдан в 1948 году французам, инцидент превратился в «разграбление и частичное разрушение деревни и церкви Аркур», вероятно, французы не добились бы экстрадиции от американцев без этого сгущения ужасов.

Итак, я стал «военным преступником». Мой допрос вел мистер Ховард, говоривший без акцента по-немецки франкфуртский еврей. Среди заключенных он имел славу непревзойденного хама. Меня, по случаю обнаруженной контрабанды письма, он встретил приветствием: «Желаете, верно, пойти по стопам папаши?» (Казнь отца состоялась всего за несколько недель до того.) На подобные издевательства лучше вовсе не отвечать, разве только осадить надменным взглядом!

Меня снова привели к нему для допроса. Теперь, когда я вошел в его комнату, он заявил: «Вас я откуда-то знаю, не так ли?» Я засмеялся и сказал: «Да, по случаю контрабанды письма!» Меня поймали при попытке с помощью одного товарища отправить без цензуры «на волю» письмо матери. Затем он поинтересовался, получил ли я отпуск, о котором просил. На мой ответ: «Разумеется, нет!» он предложил мне, чтобы я написал матери письмо, такое длинное, как мне хочется. Он отправит его без цензуры. Он сдержал свое слово!

Теперь он принялся записывать мою военную карьеру, задав первый вопрос о том, с каким званием я начал службу в армии. Мой ответ был несколько провокационным, я не поступил на службу сразу в ранге полковника, как это принято у сыновей его президента. Я был простым солдатом и в этом звании участвовал в кампании на Западе, где, кстати, получил ранение. Когда речь зашла о других моих ранениях, он покачал головой и сказал: «Этого вы вполне могли избежать». Лишь только теперь возник вопрос: «Почему вы, собственно, здесь?» Установив, что французы хотели моей выдачи, он отозвался пренебрежительно о французах и заявил, что воспрепятствует моей экстрадиции. В моем присутствии он позвонил главе так называемой War Crime Commission (комиссии по военным преступлениям), некоему полковнику, которому объяснил, что «“сын ван Риббентропа”, по всей очевидности, гораздо приятней своего отца» и что выдачу нужно предотвратить. Естественно, Ховард не мог вечно препятствовать моей выдаче французам, в этом я должен был отдавать себе отчет. Поэтому передо мной возникал серьезный вопрос, который будет определять мою судьбу на протяжении долгих лет, должен ли я скрыться на «свободе» или пойти на риск быть заключенным в течение многих лет, поскольку не мог рассчитывать на более-менее безукоризненный в правовом отношении процесс. На рубеже 1946–1947 годов не существовало никакой ясности касательно того, что вообще будет с интернированными; может быть, нас продержат в заключении еще долгие годы. Здесь у меня был шанс избежать этого. Комендант лагеря уже передал мне, на всякий случай, мои поддельные документы об освобождении. Набор документов был выписан на имя фельдфебеля Вильке, заверен подписью американского полковника и печатью, плюс рекомендательное письмо для всех американских учреждений с просьбой помочь мне, если в этом возникнет необходимость. Кроме того, я получил целый комплект чистых бланков документов. Они хранятся у меня по сей день.