Перед зеркалом. Двойной портрет. Наука расставаний - Вениамин Александрович Каверин

Женщины гремели ведрами у водоразборной будки. Поодаль стояли заиндевевшие лошади, запряженные в низкие, без кузова, сани. Это была стоянка барабусов – татарских извозчиков. Костя что-то говорил ей о них. Она подошла – к ней кинулись. Она села в сани, извозчик прикрыл ее ноги толстой кошмой.

– Куда прикажешь, барышня?

– В Щетинкинские номера.

И застоявшаяся лошадь тронула резво.

Лавров ждал ее в вестибюле, она не сразу заметила его сжавшуюся в широком кресле маленькую фигурку в студенческой шинели с поднятым каракулевым воротником.

– Здравствуйте, – радостно сказал он. – Мне сказали, что вы рано ушли. Вы завтракали? Что случилось? У вас расстроенный вид.

Она взяла ключ, они прошли в номер, и Лавров, смутившись, достал из шинели коробку конфет.

– Спасибо. Зачем вы тратитесь, милый Коля?

– Что вы, пустяки! Костя скоро придет, мы встретились в университете. Он сказал, что вы поссорились.

Они посидели, помолчали. Лавров вздохнул.

– Мне хотелось… – поспешно сказал он. – Этот обед на Госпитальной… Я у них жил, я хорошо знаю Анну Игнатьевну. Она – человек хороший и Костю любит, можно сказать, самоотверженно. Но ведь любовь, в особенности материнская, – это странная штука. Она у нее какая-то… ну, мстительная, что ли… Вы только не подумайте, что Костя просил меня поговорить с вами. – Лавров волновался, темная прядка упала на узкий высокий лоб.

– Ну что вы!

– И вот я боюсь… За него и за вас.

– Не понимаю.

– Простите меня за это вмешательство. Я хочу сказать, что вы не должны на него сердиться. У него вчера был очень трудный день. – Он помолчал. – Вот я думал о вас. О нем и о вас. Переписка – это совсем не то. Даже я, когда беру в руки перо, становлюсь совсем другим человеком. Ведь вы до сих пор как-то не вгляделись друг в друга. Например, вы думаете, что он стремится к независимости. Нет, он не просто стремится. Это – страсть независимости, а страсть нельзя ни любить, ни ненавидеть. Надо ее понять. И вот вчера… – Лавров говорил все быстрее: – Вы понимаете, он почти весь день был в унизительном положении. Он стыдился того, что вы увидели на Госпитальной, и должен был скрывать от вас, что он стыдится, хотя я говорил ему, что вся суть заключается в том, что от вас он ничего не должен скрывать. А тут еще этот разговор с Маришей… – Лавров вдруг осекся, смутился, покраснел, замолчал. – Я хочу сказать… – начал было он и опять замолчал.

– Вы хотите сказать, что у Кости вчера был разговор с какой-то Маришей?

– Ах, боже мой, что за вздор! Ваш приезд – это был праздник, необыкновенность, а существует, вернее, существовала какая-то обыкновенность, которой просто смешно придавать значение. Мариша – это моя знакомая, и она стала спрашивать Костю о вас, а он…

Лавров вынул носовой платок и мял, крутил его в руках, как провинившийся мальчик.

– Все это кончилось и вообще ерунда, – пробормотал он с отчаяньем. – Костя скоро придет. Все будет хорошо. Ну пожалуйста, поверьте мне, что все будет хорошо! Вы же умница. Как у вас со здоровьем? Анна Игнатьевна почему-то думает, что вы больны.

– Я здорова. Впрочем, сейчас у меня начинается головная боль, и нужно пройтись, чтобы она не разыгралась.

Лавров надел пальто, они вышли вместе. Он еще говорил о чем-то на лестнице, в коридоре. Она не слушала. У подъезда гостиницы они простились, и Лиза пошла направо, к кремлю.

Замерзшая ленточка Казанки тускло блестела. На крыше какого-то двухэтажного дома зеленый купол был окружен пошлыми железными цветами, и Лиза подумала, что таких домов почему-то много в Казани. Но белая высокая стена кремля, доходившая до башни, а потом продолжавшаяся с темными стрелами бойниц, была прекрасна – и Лиза немного успокоилась, глядя на ее сияющую под солнцем, пустынную белизну. Налево были пять голубых куполов какой-то церкви, а направо все взгорья и взгорья, много рыжего и красного – крыши с торчащими побеленными трубами, из которых поднимался серовато-прозрачный дым. И всюду шла жизнь: женщина развешивала белье на дворе, пилили дрова, где-то крыли тесом сараи. Ничего не случилось. Земля была огромная, надежная, занятая жизнью и собой, прекрасная и простая.

Она вернулась в номера, расплатилась. Портье сказал ей, что поезд в Самару отправляется через Саранск в четыре пятнадцать. Она наскоро написала Косте – и не стала перечитывать свое холодное, мертвое письмо. В нем было все по-другому, она не знала, с чего начать, чем кончить, – точно что-то выпало из ее рук и разбилось.

На вокзале было грязно, шумно. Городовой кричал на какого-то мужика, сидевшего на туго набитых мешках.

Строился маршевый батальон, ладили помосты к товарным вагонам. Бабы плакали. Татарин, стоя на коленях, молился, шептал, кланялся в уголке заплеванного зала…

Часть вторая