Исповедь - Жан-Жак Руссо

Этот момент наступил раньше, чем я ожидал. 10 декабря я получил от г-жи д’Эпине ответ на свое предыдущее письмо.

(Связка Б, № 11.) Вот его содержанье:

Женева, 1 декабря 1757 г.

«В течение нескольких лет я всячески выказывала вам дружбу и участие; теперь мне остается только пожалеть вас. Вы очень несчастны. Желаю, чтобы ваша совесть была так же чиста, как моя. Это, может быть, будет необходимо для вашего покоя.

Если вы хотели уехать из Эрмитажа и должны были сделать это, меня удивляет, как ваши друзья могли остановить вас. Что касается меня, – я не советуюсь с друзьями о том, что велит мне мой долг, и мне больше нечего сказать вам о вашем».

Столь неожиданная, с такою резкостью выраженная отставка не оставляла мне ни минуты для колебаний. Надо было немедленно уехать, какова бы ни была погода, в каком бы я ни был состоянии, если б даже мне пришлось провести ночь в лесу и на снегу, покрывавшем тогда землю; и чтобы ни сказала и ни сделала г-жа д’Удето, она не могла бы удержать меня: я очень желал угодить ей во всем, однако не доходя до низости.

Я оказался в самом ужасном затруднении, какое когда-либо испытывал; но мое решение было принято; я поклялся, что, при любых обстоятельствах, я через неделю покину Эрмитаж. Я приступил к вывозу своего имущества, решив скорей бросить его в поле, чем не сдать через неделю ключи; я прежде всего хотел, чтобы все было кончено раньше, чем напишут об этом в Женеву и получат ответ. Никогда еще я не чувствовал в себе такого мужества; все мои силы вернулись ко мне. Чувство чести и негодование возвратили мне их, чего г-жа д’Эпине, несомненно, не ожидала. На помощь мне пришел счастливый случай. Г-н Мата, уполномоченный принца Конде{366} при вотчинном суде, услыхал о моих затруднениях. Он велел предложить мне домик в своем саду Мон-Луи, в Монморанси. Я принял предложение с готовностью и благодарностью. Сделка немедленно состоялась; я велел прикупить кое-какую мебель к той, что уже была у меня, чтобы нам с Терезой было на чем спать. Я велел перевезти вещи на телегах; это стоило большого труда и больших затрат. Несмотря на лед и снег, мой переезд был окончен в два дня, и 15 декабря я сдал ключи от Эрмитажа, уплатив жалованье садовнику, но не имея возможности уплатить за помещение.

Что касается г-жи Левассер, то я объявил ей, что нам надо расстаться; дочь пыталась поколебать это решение, но я остался непреклонен. Я отправил ее в Париж в наемном экипаже, с теми вещами и мебелью, которые были общие у нее с дочерью. Я дал ей немного денег и обязался платить за ее помещение у ее детей или в другом месте, заботиться о ее пропитании, насколько это будет для меня возможно, и никогда не оставлять ее без куска хлеба, пока он будет у меня самого.

Наконец, на второй день после моего приезда в Мон-Луи, я написал г-же д’Эпине следующее письмо:

Монморанси, 17 декабря 1757 г.

«Ничего не может быть проще и неотложнее, сударыня, как выехать из вашего дома, раз вам неугодно, чтобы я оставался в нем. Так как вы не согласны на то, чтоб я прожил в Эрмитаже до весны, я уехал оттуда 15 декабря. Мне было предназначено судьбой въехать в этот дом против своего желания и точно так же выехать из него. Благодарю вас за ваше приглашенье поселиться там и благодарил бы еще больше, если б заплатил за него не так дорого. Вы правы, считая меня несчастным; никто на свете не знает лучше вас, как это верно. Если несчастье – ошибиться в выборе своих друзей, то не меньшее несчастье – очнуться от столь сладкого заблужденья».

Вот правдивый рассказ о моем пребывании в Эрмитаже и о причинах, заставивших меня уехать оттуда. Я не мог его сократить; важно было изложить все с величайшей точностью, так как эта эпоха моей жизни имела на последующее такое влияние, которое продлится до моего последнего дня.

Книга десятая

(1758–1759)

Необычайная энергия, вызванная во мне временным возбуждением и позволившая мне уехать из Эрмитажа, покинула меня, как только я оказался за его пределами. Едва я устроился на новом месте, как сильные и частые приступы моей болезни осложнились новыми страданиями: меня с некоторых пор мучила грыжа, причем я не знал, что со мной. Скоро я стал жертвой жесточайших припадков. Врач Тьерри, мой старый друг, навестил меня и объяснил мне мое состояние. Зонды, свечи, бандажи и прочие атрибуты старческих недугов, разложенные вокруг, заставили меня жестоко почувствовать, что нельзя безнаказанно сохранять молодое сердце, когда тело перестало быть молодым. Весна нисколько не восстановила моих сил; я провел весь 1758 год в состоянии изнеможенья и думал, что уже подхожу к концу своего жизненного пути. Я ждал этого момента с каким-то нетерпеньем. Отрешившись от химер дружбы, освободившись от всего, что заставляло меня любить жизнь, я больше не видел в ней ничего, что могло бы сделать ее для меня приятной; впереди мне представлялись одни страданья и беды, мешающие наслаждаться существованием. Я мечтал о том, как я стану мгновенно свободным и навеки спасусь от врагов. Но вернемся к нити событий.

Мой переезд в Монморанси как будто озадачил г-жу д’Эпине: она этого, видимо, не ожидала. Плохое состояние моего здоровья, суровое время года, всеобщее забвенье, в котором я оказался, – все внушало ей и Гримму уверенность, что, доведя меня до последней крайности, они вынудят меня просить пощады и униженно добиваться, чтоб меня оставили в убежище, откуда чувство чести повелевало мне удалиться. Я переехал так внезапно, что у них не было времени предотвратить удар и не оставалось другого выбора, как только поставить все на карту и либо окончательно потерять меня, либо постараться вернуть в Эрмитаж. Гримм выбрал первое; но мне кажется, г-жа д’Эпине предпочла бы второе; об этом я сужу по ее ответу на мое последнее письмо, где она заметно смягчает тон, взятый ею в предыдущих письмах, и как будто оставляет открытым путь к примирению. Она заставила меня ждать ответа целый месяц, и такое запоздание тоже говорит о том, что ей трудно было придать ему приличную форму и придумать необходимое объяснение. Выказывать особую любезность она не могла, не компрометируя себя; но после прежних ее писем и моего неожиданного отъезда можно только удивляться, как тщательно она избегает какого бы то ни было обидного слова. Привожу ее ответ целиком (связка Б, № 23), чтобы читатели могли судить об этом:

Женева, 17 января 1758 г.

«Только вчера, милостивый государь, я получила ваше письмо от 17 декабря. Мне прислали его в ящике, полном разных вещей, а ящик находился в пути все это время. Я отвечу только на приписку: само письмо мне не совсем понятно. Если б у нас была возможность объясниться, я охотно отнесла бы все происшедшее за счет недоразуменья. Возвращаюсь к приписке. Как вы, наверно, помните, милостивый государь, мы условились, что жалованье садовнику в Эрмитаже будет проходить через ваши руки, чтобы дать ему сильнее почувствовать свою зависимость от вас и избавить вас от смешных и непристойных сцен, подобных тем, которые устраивал его предшественник. Доказательством этому служит то, что его жалованье за первые два квартала было вручено вам, а за несколько дней до своего отъезда я условилась с вами, что суммы, выданные вами вперед, будут вам возвращены. Я знаю, что сначала вы отказывались; но ведь вы выплачивали вперед по моей просьбе – следовательно, я должна вернуть долг, как мы и договорились. Кагуэ сообщил мне, что вы не пожелали взять эти деньги. Решительно тут какое-то недоразумение. Я отдала распоряжение, чтобы их опять отнесли вам; право, я не вижу причины, почему вы, несмотря на наш уговор, желаете оплачивать моего садовника, – и даже за то время, когда вы уже не жили в Эрмитаже. Итак, я надеюсь, милостивый государь, что, вспомнив все, о чем я имею честь вам писать, вы не откажетесь принять деньги, любезно уплаченные вами за меня».