Сотворение мира.Книга третья - Закруткин Виталий Александрович

«Все! — решил после того Конрад. — Такой вождь может привести только в могилу. Сам он одною ногой уже ступил туда».

Штандартенфюрер СС Конрад Риге отнюдь не был дальновиднее других. Гораздо раньше от Гитлера отшатнулись ближайшие его сатрапы. Из подземелья рейхсканцелярии незаметно улизнули Геринг, Гиммлер, Риббентроп, десятки генералов и гаулейтеров. А те, что еще оставались здесь, превратили бункер и примыкавшие к нему помещения в смрадный кабак. Начался «пир во время чумы». Вскрывались подземные продуктовые склады, растаскивались ящики с винами и коньяками. Взлетали вверх пробки бутылок с шампанским. Пили и до одурения напивались все: пожилые генералы и юные адъютанты, гестаповцы и женщины-машинистки, камердинеры и врачи. Несмотря на строжайший запрет курения в бункере, теперь здесь было не продохнуть от табачного дыма; пьяные офицеры швыряли окурки на пол, совали в тарелки, в банки с недоеденными консервами.

Безысходное отчаяние обитателей подземелья изредка сменялось минутными проблесками иллюзорного чуда. Все вдруг воспрянули духом, когда Геббельс, сияя счастливой улыбкой, сообщил о смерти президента Рузвельта.

— Это — наше спасение! — кричал он. — Противоестественный союз американцев и англичан с большевиками рухнет в ближайшие же дни! Теперь у нас цель одна: во что бы то ни стало выдержать напор советских войск, прекратив сопротивление на Западном фронте. Американцы и англичане поймут, что Германия — единственный в Европе антибольшевистский форпост, и не позволят русским раздавить нас.

Выслушав пророчество Геббельса, ожил и Гитлер, однако ненадолго. Советская артиллерия вернула его к печальной действительности. Все чаще снаряды рвались во дворе имперской канцелярии. То и дело нарушалась связь с войсками, оборонявшими Берлин. Гитлер стал безжалостно швырять в гигантскую мясорубку последние свои резервы — пятнадцатилетних подростков, стариков и калек. Он приказал открыть шлюзы на Шпрее и затопить метро, хотя прекрасно знал, что там — в тоннелях и на станциях — укрылись тысячи немецких детей и женщин.

В ту ночь штандартенфюрер Конрад Риге, изрядно хлебнув спирта, спросил у давнего своего приятеля, обер-лейтенанта Шайфеля:

— Что ж теперь с нами будет, Людвиг?

Тот пожал плечами:

— Что будет со мной, я не знаю. Может, в Сибирь меня большевики закатят, а может, и где-то поближе заставят таскать камни для восстановления разрушений, произведенных нашими доблестными войсками. Я ведь заурядный офицер вермахта, скромно исполнявший адъютантские обязанности у генерала Кребса. А что касается тебя, Конрад, то тут все яснее ясного: тебе виселицы не миновать. Больно много ты натворил всяческих пакостей и здесь, в Германии, и, если верить твоим рассказам, там, на земле большевиков. — Значит, ты считаешь, что все кончено и русские вот-вот ворвутся сюда?

— Можешь в этом не сомневаться, заверил его обер-лейтенант Шайфель. Только полный кретин способен лелеять надежду на иной исход. Мой начальник — а он в курсе всех дел — уже собирается пустить себе пулю в лоб…

Тем временем Адольф Гитлер писал свое «политическое завещание», ошибочно полагая, что в его дрожащих руках есть еще какая-то власть. Он «назначил» президентом Германии и верховным главнокомандующим ее вооруженными силами, остатки которых бесславно гибли на берлинских улицах, гросс-адмирала Деница, рейхсканцлером — Геббельса, министром иностранных дел — Зейсс-Инкварта. Он «лишил всех постов» вчерашних своих любимцев Геринга и Гиммлера. Он «обратился» к немецкому народу с призывом во что бы то ни стало продолжать кровавую войну, то есть действовал так, будто еще оставался единовластным диктатором, чью волю все обязаны выполнять. Не дано ему было понять, что даже в глазах тех, кто находился в те роковые для него часы рядом с ним, он выглядел просто жалким комедиантом.

Потом — шутовское — «венчание» с Евой Браун и жалкая смерть. Это было 29 апреля.

В тот же вечер, переодевшись в костюм преуспевающего бюргера, штандартенфюрер Конрад Риге тайком выбрался из «гробницы фараона» и навсегда покинул Германию.

А война еще продолжалась.

Из чердачного окна полуразрушенного многоэтажного дома центр Берлина был виден как на ладони. Повитый дымом, опоясанный пламенем, огромный город содрогался в смертельных конвульсиях. Над ним одна за другой проплывали эскадрильи самолетов — бомбардировщиков, штурмовиков, истребителей. Вздымая рыжие клубы кирпичной пыли, на клокочущих улицах и площадях рвались тяжелые фугасные бомбы и реактивные снаряды, клевали асфальт очереди крупнокалиберных авиационных пулеметов.

Назначенный недавно на должность офицера связи в штаб ударной армии, Андрей Ставров с трудом добрался до чердака, где был оборудован наблюдательный пункт для командующего артиллерией. Андрей доставил сюда нужные артиллеристам последние данные о начертании переднего края наших войск и остановился у окна, всматривался в дымную панораму Берлина, мысленно сверял хорошо изученный им план города с местностью, с неясными очертаниями берегов Шпрее и контурами скверов, пытаясь точнее угадать, где находится имперская канцелярия, под которой, по данным разведки, хоронятся сейчас Гитлер и его подручные.

— Ты, старший лейтенант, почему не поздравляешь нас с доброй новостью? — обратился к Андрею круглолицый, румяный командующий артиллерией.

Андрей ответил на вопрос вопросом:

— Сейчас, товарищ генерал, новостей слишком много и, как правило, они добрые. Вы что имеете в виду?

Генерал смешливо фыркнул:

— Вот так офицер связи! Ты, брат, что же? До сих пор не знаешь, что Гитлер загнулся? Мы тут об этом два часа назад узнали из вполне достоверных источников. Так что можешь доложить своим операторам, а если не поленишься, то и разведчикам, что мы сейчас начнем играть похоронный марш самоубиенному фюреру…

Обрадованный этой вестью, Андрей простился с артиллеристами и стал спускаться с чердака вниз. Мраморные лестницы развороченного, должно быть, авиабомбой дома были завалены обломками кирпича и бетона. В одной из комнат с отвалившейся фасадной стеной покачивались от близких разрывов составленные в угол и будто столпившиеся там портновские манекены. Всюду валялись разноцветные тряпки, бумажные выкройки, опрокинутые швейные машинки.

Выйдя на улицу, Андрей остановился. Путь ему преградили двое солдат в сбитых на затылок пилотках, с носилками в руках. На носилках лежала едва прикрытая окровавленной простыней светловолосая женщина.

— Откуда это вы? — спросил Андрей.

Солдаты остановились. Передний доложил:

— За углом немецкие фаустники дом запалили, а там в подвале роженицы лежат. Вот мы их и таскаем оттудова…

Солдаты пошли дальше. Следом за ними такими же парами и тоже с носилками двигались другие, стыдливо отводя взгляд от своей ноши. Возле некоторых женщин лежали на носилках завернутые в одеяльца младенцы. Иные с искаженными болью, мокрыми от слез лицами содрогались в предродовых схватках, а одетые в солдатскую форму, покрытые пылью и копотью вооруженные мужчины, из которых ни один, наверное, ни разу не видел, как появляется на свет человек, шагали опустив головы, и выражение их лиц было просветленным и торжественным…

Напряженные бои на берлинских улицах продолжались еще сутки. И вот наступило наконец то долгожданное утро, когда среди не успевших остыть развалин столицы третьего рейха вдруг наступила тишина.

В это счастливое майское утро Андрею Ставрову довелось побывать в имперской канцелярии. Он увидел помпезный некогда зал, в котором Гитлер развивал перед своими фельдмаршалами и генералами умопомрачительные планы покорения земного шара и те почтительно внимали ему. Теперь было трудно вообразить это, потому что глазам представилась совсем иная картина: на грязном полу валялась, разметав вокруг множество хрустальных осколков, сорвавшаяся с потолка тяжелая люстра; в окнах вместо зеркальных стекол топорщились рваными краями куски фанеры и картона; под ногами хрустели и позвякивали тысячи никому уже не нужных орденов.