Телефонная книжка - Евгений Шварц

Далее идет запись: «Гостиница «Ленинград». Одно из самых зловещих знамений времени. Капище демона лжи. Высотная гостиница, где номеров чуть не вдвое меньше, чем в невысотной «Москве». Минуя тесный, относительно, вестибюль, через золотую, раздвинутую вправо и влево, ширмой складывающуюся решетку воротоподобного входа, попадаешь в холл наглой величины. Лестницы, непристойно широкие с алым бархатом соответственно широких перил, ведут вправо и влево к галереям второго этажа. С высокого лепного золотого потолка низко спускаются золотые светильники. У перил вправо и влево стоят львы, опираясь на щиты, бесстыдно высунув языки. У них обличив герольдическое, европейское, у светильников — азиатское. Мебель — отельная. А прямо против воротоподобного входа глубокая ниша, напоминающая трон русских царей или рисунок на меню торжественного обеда славянофильского оттенка. Сюда, в эту глубокую нишу, выходят двери всех четырех лифтов гостиницы. Двери массивные, тяжелые. Перед тем, как распахнуться, долго дрожат. Где‑то в их недрах гудит сжатый воздух. Наконец, словно бы нехотя, створки дверей разъезжаются, обнаруживая лифтершу, помесь субретки с чиновником. Глядит на тебя оценивающе и презрительно — официально. Снова гудит и жалуется сжатый воздух, створки дверей соединяются, как бы против воли, и лифтерша нехотя нажимает кнопку, и лифт поднимает, либо не поднимает тебя до нужного этажа. Мне пришлось дважды пережить вынужденную задержку. В самом лифте на подъеме и в ожидании его на шестнадцатом этаже. В первом случае субретка сняла трубку и выделанным, небрежно — томным голосом сообщила: «Алло, механик? Алло! Опять застряли в восьмом этаже. Полна машина га — а-а — стей. Давай- давай». Через некоторое время, после нового звонка механику, субретка велела нам раздвинуть двери руками и выйти на «пла — ща — адку». Лифт не пойдет. И вот мы ждали двадцать минут, пока не удалось нам втиснуться в один из набитых га — а-астями остальных лифтов и добраться до цели.

Коридоры шестнадцатого этажа уже не поражают размерами. Коридоры как коридоры, только отделаны деревом, да с потолка спускаются все те же неопределенно восточные светильники. И вот, наконец, ты у себя. Ванная нормальных размеров. После всех пространств, что преодолены, после храмоподобного холла, лифта с дубовыми дверьми, словно бы от купеческого особняка, — номер размером с ванную, тесный, так что едва пройти между зеркальным шкафом и кроватью. Всего два стула и письменный столик, он же заменяет обеденный. Если ты дозвонишься до ресторана, появляется у тебя человечек, со многими особенностями трактирного полового. Он даже намекает, что хозяин «большой, сударь, мошенник! Все красота, красота, а кухне в ресторане повернуться негде. Все пыль в глаза пускаем!» Он стелет на письменный столик толстую плюшевую скатерть, на нее — салфетку, где и расставляет судки. Я спешил на юбилейный вечер Бруштейн. И тут лифт остановился вторично. Я ждал на площадке. Здесь же сидела за столом дежурная, сводила какие‑то счета, щелкала на счетах, что не мешало ей болтать с официанткой из буфета. «Такой капризный мальчик! — жаловалась официантка. — Что ни привези — бракует! Заказала теперь омлет, может, примет. Он плачет, мать плачет». — «Да мать‑то сама почти девочка. Ей девятнадцать лет!» — «А он, муж‑то, пожилой». — «Пожилой не пожилой, а много старше!» Если бы лифт подали в этот самый миг, я и забыл бы разговор официантки и дежурной. Но лифт не шел, и вялым голосом дежурная, продолжая щелкать на счетах, добавила: «Он женился на сестре своей жены. На свояченице. Жену с детьми разбомбило. А свояченица уцелела. Девочкой еще была. Он, конечно, взял ее к себе. А потом женился. И теперь так дрожат они над ребенком!» На другой день утром ручка двери в моем номере зашевелилась. «Войдите!» Никто не входит. Я открыл дверь. И понял, в чем дело. На ручке уже соседней двери повис всей тяжестью мальчик.

Лет двух. Повисев — ему, очевидно, нравилось это упражнение — двинулся он к следующей двери. За собою тянул он на веревочке грузовичок, в котором лежало два бутерброда: с ветчиной и сыром. Это и был тот самый мальчик, который браковал вчера вечером то одно, то другое блюдо из буфета. И в грузовике лежал, конечно, забракованный завтрак. Было во всем его существе что‑то нежное, уязвимое. Понятно стало, почему дрожат над ним родители. И вместе с тем держался он уверенно, независимо, храбро цеплялся за ручки дверей, и далеко — далеко лежало от него прошлое родителей, бомбежки, смерть братьев. Он жил. Это был едва ли не единственный сосед в моем этаже, которого я встретил за неделю. Да еще один сильно взрослый глухо шумел где‑то в облицованных деревом стенах, под восточными светильниками. И дежурная спросила меня, когда ждал я лифта: «Вас не обеспокоил ночью гость из такого‑то номера? Совсем темный. Плутал по коридорам пьяный. С ванной не умеет обращаться. Привык жить в Доме крестьянина. А тут все не по нем, все не так». Вообще же звуконепроницаемость была отличная Ни звука. В окно далеко — далеко видишь крыши, брандмауэры. Высотные здания стоят по колено в массе домов. Кажутся не имеющими отношения к Москве. Тихо. Но вот тишина нарушается. Не людьми. Пищат и щелкают трубы отопления. Скоро к ним присоединяется вой тоскливый, оскорбленный — пылесос где‑то нехотя, против воли сосет пыль. Лифт заговорил. Сжатый воздух загудел в его тяжелых дверях. Людей не слышно. Но механические вопли то и дело, словно невмочь больше терпеть, врываются в твою крошечную комнату. Однажды Каверин позвонил, что заедет за мной. Площадь забита машинами. Один поток движется под мостом, вправо, к Казанскому вокзалу, другой льется рекой из‑под левого пролета, от Ленинградского вокзала, к нам. А по мосту тихо ползет состав из цельнометаллических вагонов. Зажигается красный сигнал. Машины под левым пролетом замерли. Среди них узнаю я каверинскую машину. Но поток стоит неподвижно пять минут, семь, восемь.

К широчайшему, во все здание, подъезду со ступеньками подкатывают два ЗИМа. Генералы в нерусской, чешской или польской, форме не спеша выбираются из первой. Сопровождающие их лица — из второй. Гостиничные служители несут следом за знатными гостями чемоданы. И одновременно возле «Победы» с кубиками по борту, то есть возле такси, ссорятся и кричат цыгане. Двое уже уселись, а двое не дают захлопнуть дверцу. Шофер хохочет. А цыгане орут, как на ярмарке, как будто все, что вокруг, их не касается — ни дурацкая роскошная башня гостиницы, ни сплошной поток машин. Наконец и двое спорщиков забираются в «Победу», подобрав полы пальто, с такими приемами, будто лезут в повозку. И вот нет ни цыган, ни генералов. Светофор пропустил левый поток машин. И несколько из них подкатывает к ступенькам огромного подъезда, и новые гости двинулись вверх к тугим гостиничным дверям.