Жизнь – сапожок непарный. Книга первая - Тамара Владиславовна Петкевич

одного из домов посёлка я часто его видела. В галифе, нижней белой рубашке, он то колол дрова, то складывал их в штабеля или при полной форме гэбиста закрывал за собой калитку, отправляясь на работу… Арест? Ссылка? Он по-хозяйски отодвинул стул и сел напротив меня:

– Завтра в восемь часов вечера вам надлежит явиться в РО МГБ. Пока без вещей. Об этом никто не должен знать.

…Его уже давно не было, а я никоим образом не могла справиться с собой. Отстоявшийся, ядовитый страх заполнял и заполнял меня. Я ничего так панически не боялась, как вызова в МГБ. Боялась – не то слово: теряла способность что-либо соображать. Все несчастья, все ужасы жизни исходили из этого ведомства: папин арест, беды семьи, вызовы подруг с вопросами обо мне, собственный арест, вызов Колюшки, повторные аресты и ссылки друзей после освобождения.

Про себя я отлично знала: при всём пережитом тот самый-самый лагерный ужас – окровавленные трупы беглецов, опозоренные женские тела – меня обошёл. И хотя это был ещё не арест, сейчас, когда явился поселковый гэбист, он, этот ужас, меня настиг и накрыл с головой: вот оно! То, чего я так боялась! Бить будут душу. И на сей раз добьют. Пришли за ней, за душой. За тем, что им неподвластно, что манило и составляло их извращённый, сладострастный интерес властвования. Пришли за мною – лично. Я почувствовала: не вынесу. Не смогу. У меня нет воли! На что опереться? Борис проповедовал: человек должен быть управляемым механизмом. А я? Не отождествляя себя ни с разумом, ни с силой, до сих пор не знала, что я такое. Страх и растерянность – вот что я была в тот момент.

Дом РО МГБ, как и остальные в Микуни, – одноэтажный, деревянный, только с решётками на окнах. За столом сидел пожилой, с морщинистым лицом начальник «учреждения». Над столом в раме – Сталин. Начальник предложил сесть:

– Располагайтесь… Ну, как работается? Как живёте?

– Хорошо.

– Правильно отвечаете. Хорошо, когда хорошо. Как относятся товарищи по работе?

– Хорошо.

– Знаем, что хорошо. Ну а мы к вам как относимся?

– Не знаю.

– Вот тебе раз! В Ленинград сколько раз ездили? Мы вам препятствовали? Дали возможность. А могли бы ведь не разрешить. Как думаете?

– Наверное.

– То-то и оно. Значит, как относимся? Хорошо, значит. Доверяем. А мы разве каждому доверяем? Не-ет, далеко не всем доверяем. Так-то. Ну а что вам там из Красноярского, Новосибирского пишут?

– Живут. Работают.

– Это понятно. У нас все работают. Все и должны работать. Скучают?

– Скучают.

– Ну а сестрой как, довольны остались? Вы сколько лет с ней не виделись? Вот встреча-то была, наверное… за душу хватала? Так?

– Так.

– А сильно вы прочли на концерте про мать. Мо-о-лодец! Артистка! Моя жена всплакнула даже, знаете ли. И друзей у вас вон сколько. Любят вас люди. Писем-то вы тьму-тьмущую получаете.

Так, пробежкой: всё знаем! От нас ничего не скроешь. Всё ведомо! Это – знакомо по следствию. Что будет дальше?

– Так, установили: мы к вам относимся хорошо. А если так, нам следует ответить тем же. Надо и нам помочь. Ясно?

– Нет.

– А что непонятного? Каждый честный человек должен нам помогать. Если что – заметить, вовремя предупредить. Дать нам знать. Иначе пока нельзя. Не выходит.

– Если что… Я понимаю.

– Э-э, нет. Не по случаю. Тут у нас найдётся кому предупредить и поставить в известность. Нам своевременно надо всё знать и про людей, с которыми вы общаетесь, и про факты, и про настроение. Вот в чём надо помочь.

– Я этого не смогу.

– Торопиться-то не надо. Погодите. Сразу: «Не могу!» Грязная работа, так, что ли? Не для вас? Пусть другие?

– Я не могу! Поймите! Просто не могу!

– Видите, как у вас получается? Мы вам: здравствуйте, а вы нам спину показываете. Не выйдет. Не выйдет, говорю.

«Дружелюбный» тон сменило раздражение; за ним последовали угрозы.

– …Эти мне белошвейки. Да мы вас…

– Что?.. Что вы меня?

– А есть у нас лесопункты, вёрст эдак за сто от железной дороги. Слышали про такие? Там голова начинает соображать лучше, чем здесь. Только поздно бывает. Так-то. Подумайте обо всём. Вызову ещё.

Следующий вызов и разговор отличало нагнетание угроз. Снова обещание повторить вызов.

С момента ареста в сознание было вколочено: решительно всё, вплоть до самой жизни, находится в прямой зависимости от установки и прихоти этого ведомства. Юридические права? Блеф. На МГБ осекалось всё. На службе я теперь постоянно оглядывалась на дверь. Никого не хотела видеть. Борис требовал объяснений:

– Что происходит? Прошу! Умоляю!

Они предупредили: «Никто не должен знать». Чёрт с ним, что нельзя. Всё одно – конец! Я рассказала ему.

– Они чем-то грозят?

– Ссылкой на лесопункт «вёрст за сто».

– И сделают это. Понимаешь?

– Лучше бы не понимала.

Борис испугался за меня. На следующее утро по дороге на работу вложил в руки письмо. Оно выдавало не меньшую растерянность:

«Надо спросить себя: неужели мои чувства, надежды мои не так горячи, чтобы убедить, вызвать кроху доверия и сочувствия в самом холодном человеке. Ведь какой бы машиной ни казался человек – не из жести и стекла он, где-то в нём нервы, чувства, сердце, где-то в нём то домашнее, что знает жена его, дочь, какие-то близкие ему люди. Так не может быть, чтобы со всей страстью человека, борющегося за жизнь, ты не прорвалась бы, не дотронулась бы горящими ступнями до этого человеческого понимания. Это надо поставить себе первой задачей в предстоящем разговоре…»

Мой опыт был беспощаднее. Я ни на чью на свете милость не полагалась. Не верила. Разве не прошла я этот путь надежд «горящими ступнями», чтобы пробиться к человечности в Филиппе и Вере Петровне? Добралась я до этих чувств? Пожалели они? Пощадили? Наивная вера обернулась сознанием собственной вины, преступлением против самой себя и сына. Сердечной болью, горячностью чувств выправить кривду и разврат общества? Как наивно, как глупо. Я знала грань, за которой из людей выделывают оборотней.

У Бориса в мастерской горел свет, когда я, обойдя Дом культуры со стороны леса, поднялась к нему:

– Что всё-таки делать? Что?

Чётче, чем в письме, он изложил ещё одну возможность:

– Мы же, ей-богу, не дураки, Том. Даже месяц в волчьей дыре на лесной колонне способен стать необратимым несчастьем. Ведь ты очутишься среди гадства! И не будешь же ты доносить на кого-то. Глупо. Отработаешь нейтральные формулировки, где-то прикинешься дурочкой. Нельзя, чтобы тебя сгребли. Нельзя поднимать лапы. Погано говорю! Понимаю! Но не