Полное собрание сочинений. Том 24 - Толстой Л.Н.

А тут-то только то и делают, что пьют это вино и говорят, что это — кровь. Рейс говорит почти то же. Для него тоже это застольное слово представляется чем-то очень важным.

Рейс говорит (Нов. Зав., ч. I, стр. 635):

Надо напомнить читателям, что едва ли что в христианском богословии вызывало столько споров, привлекающих к себе внимание общества, как основание и самая сущность действия господа или установленного им обряда, который мы для большей ясности будем называть здесь таинством словом, принятым в церковном языке, но чуждым Новому Завету. Большинство вопросов, имевших некогда печальную привилегию разделять церковь, вызывать определения, делавшиеся основою традиционного правоверия, и производить расколы, обыкновенно в большей мере касались метафизики и превосходили уровень светской образованности. Но споры, поднимавшиеся из-за св. причастия, несравненно более затрогивали все слои общества; они проникали в народ тем легче, что они были проще и понятнее; они ведут свое начало с первых времен реформационного движения, когда все занимались делами религии, и к ним до сего времени еще не утратился интерес. Их вековая продолжительность придала им особую важность, и они еще и теперь настолько живы, что могут препятствовать крепкому союзу между различными протестантскими братствами. Ведь именно в недрах протестантизма, едва начавшегося, возникли эти споры как первый и, говоря по правде, единственный элемент разложения, остановивший движение и сломивший могущество реформационных идей.

Чтобы свести эти споры к их простейшему выражению, мы могли бы сказать, что всё время, и особенно с шестнадцатого века, имелись на лицо два истолкования таинства. Одно может быть названо символическим, другое — мистическим, или, лучше, одно — спиритуалистическим, а другое — реалистическим. Согласно обоим им, форма обряда, употребление элементов (хлеба и вина), не есть что-либо существенное; важны лишь идея и религиозное действие, приуроченные к нему, — мы сказали бы, — участие в благодати Божией чрез Христа, причастие: но по первому толкованию хлеб и вино являются просто знаками этого действия, установленными для того, чтобы сделать его более осязательным в нашей духовной слабости; тогда как по второму толкованию они заключают его в себе, так сказать, вещественно. Другими словами, то, что предлагается причастникам в таинстве, по первому мнению, есть обыкновенные земные вещества, истинные хлеб и вино, но освященные особым божественным обетованием, обеспечивающим символически за верующими участие в благодати искупления; по второму мнению, напротив того, тело и кровь Христа на самом деле и в существе своем присутствуют в таинстве, в силу самого действия освящения, и, следовательно, таким же образом принимаются всеми участвующими в таинстве, каково бы ни было их личное расположение.

Начало этого второго взгляда (так же хорошо сходящегося с нашими текстами, как и первый) восходят так далеко, что мы не можем с уверенностью утверждать даже того, чтобы он чужд был первых поколений христиан. Но как размышления отцов по этому предмету никогда не заканчивались принятыми церковью определениями, и формулы, употреблявшиеся различными писателями, оставались обыкновенно неточными, то нельзя сказать и того, чтобы именно тогда образовалось то, что можно бы назвать обязательным правоверием, догмой, отчетливо выраженной по этому предмету. Только основная мысль католической системы, та, что причастие (св. дары) есть истинная жертва, оказывалась уже правозглашенной во втором веке и с того времени только лишь более и более приобретала значения.

Я выставляю это только потому, что ни на чем так не очевидно то страшное удаление от учения Иисуса, как на безобразном толковании этого места. Ведь это басня Хемницера: ученый упал в яму, ему принесли веревку, чтобы его вытащить, а он не берется за веревку, а рассуждает о свойствах веревки: веревка вервие простое или не простое.

И это тем более поразительно, что все церкви признают то, что в этот же вечер Иисус омыл ноги своим ученикам и сказал им при этом, в чем состоит всё его учение и чем должны отличаться его ученики от тех, которые не признают его учения. Всё это место, по Евангелию Иоанна, ясно, просто, определенно, и всё это оставлено без внимания, и всё значение тайной вечери представляется в словах, сказанных о вине и хлебе.

___________

Εἰδὼς ὁ Ἰησοῦς, ὅτι πάντα δέδωϰεν αὐτῷ ὁ πατὴρ εἰς τὰς χεῖρας, ϰαὶ ὅτι ἀπὸ θεοῦ ἐξῆλϑε ϰαὶ πρὸς τὸν θεὸν ὑπάγει,

Ин. XIII, 3. Иисус, зная, что отец всё отдал в руки его, и что он от Бога исшел и к Богу отходит,1

И, зная, что отец всё передал во власть сына, и что он исшел от Бога и к Богу идет,

ПРИМЕЧАНИЕ

1) Сознавая в эту минуту то, что он не плотский человек, но дух Бога в человеке, исшедший от Бога и идущий к Богу.

___________

Ἐγείρεται ἐϰ τοῦ δείπνου ϰαὶ τίϑησι τὰ ἱμάτια, ϰαὶ λαβὼν λέντιον, διέζωσεν ἑαυτόν·

Ин. XIII, 4. Встал с вечери, снял с себя верхнюю одежду и, взяв полотенце, препоясался.1

Иисус встал от ужина, снял одежду и, взяв полотенце, препоясался им.

ПРИМЕЧАНИЕ

1) Тайная вечеря, по Иоанну, может служить продолжением тайной вечери по синоптикам, как признает это церковь. Действительно, мысль та же: Иисус знает, что Иуда предаст его и, вместо того чтобы судить его, он только делами любви уличает его и точно так же при этом говорит, в чем заповедь или завещание его. По Иоанну, дело любви, которое делает Иисус ученикам и предателю в их числе, только поразительнее и сильнее; там он дает хлеб и вино, здесь он униженно моет ноги всем и в том числе и предателю. Можно соединить обе версии, но в действительности очевидно, что обе писаны независимо одна от другой. Иоанн описывает действие более сильное и поразительное, чем предложение хлеба и вина; предложению хлеба он придает другой смысл, чем синоптики. Он говорит, что подача куска хлеба был признак, по которому Христос указал предателя.

___________

Ἐἶτα βάλλει ὕδωρ εἰς τὸν νιπτῆρα ϰαὶ ἤρξατο νίπτειν τοὺς πόδας τῶν μαϑητῶν ϰαὶ ἐϰμάσσειν τῷ λεντίῳ, ᾧ ἦν διεζωσμένος.

Ἐρχεται οὖν πρὸς Σίμωνα Πέτρον, ϰαὶ λέγει αὐτῷ ἐϰεῖνος Κύριε, σύ μου νίπτεις τοὺς πόδας;

Ἀπεϰρίϑη Ἰησοῦς ϰαὶ εἶπεν αὐτῷ Ὃ ἐγὼ ποιῶ, σὺ οὐϰ οἶδας ἄρτι, γνώσῃ δὲ μετὰ ταῦτα.

Λέγει αὐτῷ ὁ Ἰησοῦς Καὶ ὑμεῖς ϰαϑαροί ἐστε, ἀλλ᾿ οὐχὶ πάντες.

Ин. XIII, 5. Потом влил воды в умывальницу и начал умывать ноги ученикам и отирать полотенцем, которым был препоясан.

Потом влил воды в кувшин и начал мыть ноги ученикам и обтирать их полотенцем, которым был подпоясан.

6. Подходит к Симону Петру, и тот говорит ему: Господи! тебе ли умывать мои ноги?

Подошел к Петру, а тот и говорит: неужели ты станешь мне мыть ноги?

7. Иисус сказал ему в ответ: что я делаю теперь, ты не знаешь, а уразумеешь после.

И отвечал Иисус: тебе странно то, что я делаю, но потом ты поймешь.

10. Иисус говорит ему: и вы чисты, но не все.1

И сказал ему Иисус: вы чисты, но не все.

ПРИМЕЧАНИЕ

1) Смысл предшествующих двух стихов (8 и 9) потерян, и потому они должны быть пропущены. Вот что говорит Рейс (Нов. Зав., ч. I, стр. 271):

Когда Петр заявил, что он готов дать вымыть себе всё тело (в материальном смысле), то Иисус подхватил это слово и использовал его, но в смысле духовном и образном. Омовение становится символом нравственного очищения. Как при купании вымывают всё тело, за исключением ног, которые могут остаться загрязненными, так Иисус смотрит и на своих учеников, как на прошедших чрез купель очищения, при посредстве нового рождения, знаменуемого крещением; он выражает уверенность, что это дело исполнилось на них и что ввиду этого он может с своей стороны возложить на них продолжение своего. Но остается еще кое-что — именно то, что он хочет внушить своим символическим действием: нужно, чтобы ученики научились служить; за высшим долгом личного возрождения следует общественный долг. Мы уже знаем, что мысль эта выражена здесь омовением ног, к которому, таким образом, естественно направляется речь. Большинство толкователей хочет объяснить здесь омовение ног очищением, иногда против ожидания необходимым ввиду той грязи, которую даже христианин может захватить на себя, соприкасаясь с миром, хотя в самом существе своем он является очищенным раз навсегда. Но эта мысль, нигде не выраженная, насколько нам известно, в нашем Евангелии, кажется нам совершенно чуждой контексту. Мы признаем пока, что это исключение для ног представляется довольно натянутым с точки зрения ораторского искусства, — так как им смешиваются два совершенно различных приложения одного и того же образа: омовения, которому подвергают других, и омовения, которому подвергаются сами. Надо заметить также, что в некоторых из наиболее древних списков это исключение отсутствует. Оно могло быть внесено переписчиками, нашедшими противоречие между действием Иисуса и его утверждением, касающимся совершенной чистоты учеников.