Атланты. Моя кругосветная жизнь - Александр Городницкий

История с научными мифами невольно наводит на размышления о роли в нашей повседневной жизни реального и фантастического, о соотношении между ними. Запомнив со школьных лет фразу Ромена Роллана: «Лучше жалеть о том, что пошел, чем о том, что не пошел», я всегда охотно поддавался искушению разного рода мифов и легенд, стараясь, с одной стороны, отыскать в них реальную основу, с другой – лишний раз убедиться в ограниченности и стереотипности догматичного нашего мышления в рамках «диалектического материализма». Мучительно деля небольшое отпущенное мне жизненное время между наукой и литературой, я, в силу извечной своей слабохарактерности и дуализма, никогда не мог решительно отказаться от чего-нибудь одного во имя другого.

Мы живем в начале третьего тысячелетия, когда поток информации поглощает человека с его несовершенными возможностями целиком. Век Ломоносовых и Леонардо прошел безвозвратно. Чтобы добиться успеха в какой-то отрасли, необходимо день за днем сосредоточенно работать только в этом направлении, стать профессионалом. Я не верю в идеальную картинку, нарисованную Маяковским: «Сидят папаши, каждый – хитр: землю попашет, попишет стихи». Так не бывает. Толстой пахал изредка и по прихоти, а никто из хлебопашцев великим писателем не стал. Дело еще более осложняется, когда речь идет о современной науке, забирающей серьезного научного работника круглосуточно с потрохами. На вопрос, что для меня наука, а что поэзия, я обычно в шутку отвечаю, что это отношение можно сравнить с отношением к жене и любовнице. Сразу же возникает второй вопрос: кто из них жена, а кто любовница? Тут все существенно осложняется. Как сказал поэт Давид Самойлов, графоман отличается от настоящего поэта только результатом труда. Вдохновение и все прочие переживания у него – такие же, ничуть не хуже. Когда пытаешься реализовать или сформулировать интересную идею в науке, испытываешь такой же азарт, такой же завод, как и тогда, когда пишешь стихи.

И все же между наукой и искусством есть непреодолимое глубинное различие. Ведь наука – это, в общем, лишь обнаружение некоего факта природы, поиск уже существующего, пусть даже очень глубоко спрятанного, хотя и здесь очень важен примат созидания, творчества. Открытие Коперником гелиоцентрической системы или Эйнштейном теории относительности – сродни творениям Данте или Бетховена. Самолет, радио, книгопечатание не существовали в природе, их надо было создать. Научный процесс близок к поэтическому, только он проистекает не из воспаленного воображения автора, а требует определенной суммы знаний. Нельзя ничего открыть или создать, не зная физики, математики, геологии. В этом смысле наука более, казалось бы, защищена от шарлатанов и невежд, чем поэзия, где порой невежество выдается за самобытность.

И все-таки, если бы не было, например, Эйнштейна, теорию относительности открыл бы кто-нибудь другой, ибо развитие человеческой мысли настойчиво подталкивало к этому открытию, ревизуя законы ньютоновской механики. Если бы Беккерель не обнаружил на фотопленке следы тяжелых частиц и не было Склодовской-Кюри или Оппенгеймера, все эти изобретения или открытия сделали бы другие. Не будь Лобачевского, другой вывел бы правила неевклидовой геометрии. Потому что это заложено в самой природе, как металл в руде. Научные открытия, даже самые великие, быстро устаревают, взяв их на вооружение, человечество теряет к ним интерес. В то же время, сколько бы ни прошло веков, ничто не заменит фаюмской живописи, никто не напишет за Пушкина ни одной строки, и никто не сочинит за Державина, как туча стремится «по наклонению небес». Так что единственная неповторимая реализация личности в истории человечества возможна только в искусстве, а не в науке.

И отношения с властями предержащими у ученого сложнее, чем у поэта. Проблема «поэт и царь» довольно проста. Царю от поэта нужно прежде всего восхваление. Недаром говорилось, что «соцреализм – это восхваление начальства методами, доступными его пониманию». А вот от ученого властям нужны прежде всего все более современные орудия убийства. Даже Леонардо да Винчи вынужден был наниматься военным инженером. А дело Оппенгеймера в Соединенных Штатах или героическая борьба Андрея Дмитриевича Сахарова – отца водородной бомбы – за права человека? В науке и нравственные проблемы, и общественный резонанс подчас гораздо серьезнее и трагичнее.

Я и сам, много лет гордясь тем, что «для власти, для ливреи» не написал ни одной верноподданнической строчки, совершенно не считал зазорным сначала усердно искать для той же власти уран, а позднее – разрабатывать систему магнитной маскировки подводных лодок, никогда практически не задумываясь, как будут использованы результаты моих работ.

Не сгибался угодливо вроде бы,Всемогущим хвала небесам,И стихи про любимую РодинуПо заявке властей не писал.Про величие красного знамениИ высоких партийных идей.Было радостно мне от сознания,Что руду я ищу для людей.Лишь к тебе обращался в работе я,Бог распада – подземный Плутон,И нисколько меня не заботило,Что из этого выйдет потом.Оснащенный приборами ловкими,В океанской мерцающей мгле,Я следил за подводными лодками,Чтобы мир укрепить на Земле.Самолюбие теплила гордоеОчевидная польза труда,А поэмы начальству в угоду яНикогда не писал, никогда.

С большим запозданием я понял, что для настоящего ученого, помимо таланта, знаний и упорства в работе, постоянного, как у спортсмена, поддержания формы, необходимы принципиальность и высокая нравственная позиция, чтобы здесь, так же, как в искусстве, «гений и злодейство» были несовместны. Что же касается моего отношения к реальности существования Бога, то оно, пожалуй, наиболее точно отражено в старом моем стихотворении, написанном в одном из океанских плаваний:

В старинном соборе играет органСреди суеты Лиссабона.Тяжелое солнце, садясь в океан,Горит за оградой собора.Романского стиля скупые черты,Тепло уходящего лета.О чем, чужеземец, задумался тыВ потоке вечернего света?О чем загрустила недолгая плотьПод каменной этой стеною, —О счастье, которого не дал Господь?О жизни, что вся за спиною?Скопление чаек кружит, как пурга,Над берега пестрою лентой.В пустынном соборе играет органНа самом краю континента,Где нищий, в лиловой таящийся мгле,Согнулся у входа убого.Не вечно присутствие нас на Земле,Но вечно присутствие Бога.Звенит под ногами коричневый лист,Зеленый и юный вчера лишь.Я так сожалею, что я атеист, —Уже ничего не исправишь.

Портреты на стене

Художник Жутовский рисует портреты друзей.Друзья умирают. Охваченный чувством сиротства,В его мастерской, приходящий сюда, как в музей,Гляжу я на них, и никак мне не выявить сходства.Я помню их лица иными в недавние дни,Неужто лишь в скорби их жизней действительный корень?Портрет неулыбчив любой – на какой ни взгляни,Суров не по правде и обликом горестным черен.Зачем мне на эти унылые лики смотреть?Могу рассказать я о каждом немало смешного,Да вот улыбнуться навряд ли заставлю их снова, —Печальны они и такими останутся впредь.Художник Жутовский, лицо мое запечатлейВ свободной ячейке угрюмого иконостаса,Где рядом с другими и я бы таким же остался,Забыв понемногу, что был иногда веселей.Художник Жутовский, налей нам обоим вина.Смахнем со стола на закуску негодные краскиИ выпьем с тобой за улыбку, поскольку онаЗеркальный двойник театральной трагической маски.

У моего друга, художника Бориса Жутовского, есть серия портретов, которую писатель Фазиль Искандер, также в нее попавший, назвал «Последние люди империи». Те, о ком пойдет речь в этой части книги, уйдя из жизни, остались портретами в галерее Жутовского.

Портреты эти, очень разные и в разное время написанные, объединяет одна общая черта – печальный и неулыбчивый облик, хотя при жизни эти люди любили улыбаться. Может быть, дело в том, что, «когда человек умирает, изменяются его портреты»? А может быть, в том, что оригиналы ушли из жизни безвременно? Или в том еще, что в их лицах запечатлелись горькие черты уходящей эпохи, в историю которой навсегда врезаны их имена? Или это – печаль об остающихся, которым распад грозной Империи грозит смутными временами и гражданскими войнами, предшествующими Возрождению?

Рисовал он пару раз и меня. Первый раз – в начале 80-х, потом на несколько лет позже. Тогда его портреты меня расстроили – неужели я и впрямь такой старый и страшный? Теперь они кажутся мне комплиментарными.