ДНЕВНИКИ - Александр Шмеман

Вообще "отчуждение" не уменьшается, а если что, то усиливается. Я сносно играю все свои "роли" – семинарскую, богословскую, церковную, русско-эмигрантскую, но все это именно "роли". И я не знаю, как это "отчуждение" оценить , в чем его суть. Может быть, просто лень , может быть – что-то глубже. По совести – не знаю. Знаю только, что это отчуждение не делает меня "несчастным". Я, в сущности, доволен моей судьбой и другой не хотел бы. По-своему я каждую из этих ролей, каждый из этих миров – люблю и, наверное, скучал бы по ним, если бы был их лишен. Но и полного отождествления с ними нет. Я думаю, приблизительно, так: у меня есть "внутренняя жизнь", но "духовная" в страшном загоне. Да, есть вера , но при полном отсутствии личного, жизненного "максимализма", так очевидно требуемого Евангелием.

533

С другой же стороны – все, что я читаю об этой "духовной" жизни, все, что я вижу в людях, ею якобы живущих, – чем-то меня "раздражает". Что это – самозащита? Зависть к тем, кто ею живет, и потому желание denigrer?1 Но вот где-то, случайно, читаю цитату из Симеона Нового Богослова о необходимости ненавидеть тело – и сразу чувствую, что не только "худшее" во мне, а и что-то другое с этим не соглашается, этого не приемлет…

Простой вопрос о простом земном, человеческом счастье . О радости, преодолевающей страх смерти. О жизни , к которой призвал нас Бог. О том, для чего – "о чем" – сияет солнце, для чего и о чем – эти наши лабельские горизонты, эти мягкие горы, покрытые лесом, это огромное небо, этот блеск лучей…

Почему – в другом ключе – привела эта "духовная линия" к тому, что и самой Церкви, Евхаристии, благодарения, радости как-то не чувствуют, не хотят верующие, а хотят – страха, печали, какого-то почти злорадного отвержения всего этого?

Монастырь Жига, Кральево [Сербия]. Понедельник, 22 сентября 1980

Давно ничего не записывал, но не потому, что ничего не случалось и не о чем было писать, а, напротив, – от нагромождения дел, событий, встреч и т.д.

Начну с конца: пишу это, сидя в огромной трапезной сербского монастыря Жига, на заседании одной из "консультаций" православных богословов. Я, разумеется, в жизни бы не поехал на это собрание, если бы не было оно созвано в Сербии. Итак, во вторник 16-го вечером выехал из Нью-Йорка в Париж, где провел три дня.

С аэродрома Roissy мы поехали с Андреем в Буживаль, где ему очень хотелось показать мне отель, в котором состоялся в июле Общекадетский съезд. Отель стоит на краю имения, где умер Тургенев. После завтрака в отеле мы поднялись по запущенному саду к домам Виардо и Тургенева. Радость Андрея от успеха своего съезда, я не представлял себе, как много все это значит для него… И я долго об этом эти дни думал: что это за "сокровище", что так притягивает к себе? Детство? Бегство из бессмысленной жизни? Радуюсь, во всяком случае, его радости.

Оттуда поехали к маме в Cormeilles. С мамой [ее сестра] тетя Оля, которую всегда так радостно видеть. Мама совсем ничего не понимает, путается в том, кто – кто, но явно довольна и меня узнает.

В 11 часов звоню в Крествуд Льяне: у ее брата Мишки случился в пятницу ночью массивный удар, и он в критическом состоянии.

Четверг, 25 сентября 1980. Патриархия, Белград

Десять часов вечера, в огромной комнате в Патриархии. Приехал в Белград из Жиги сегодня в 12.30 дня. Хочу по порядку хотя бы отметить эти дни, напоминающие сон.

1 чернить, ругать (фр.).

534

Итак, в субботу утром (20-го) выехал из Парижа. Три часа на венском аэродроме. Увы, в Вену, где я никогда не был, заехать – хотя бы на часок – не удалось. В три часа – в Белграде. Встреча – очень гостеприимная: профессор и какой-то тучный протопоп. Сначала проехали какой-то жуткий "новый Белград", весь из стали, бетона и стекла. Зато потом – вид на старый, знакомый – несмотря на прошедшие сорок лет (лето 1939 года)! Те же желтые, вросшие в землю одноэтажные балканские домики, те же дома, окрашенные в охру… Патриархия. Поцелуи, знакомые…

В шестом часу выезжаем на автобусе в Кральево. Три мучительных, безвоздушных часа. Гостиница-санатория в деревне Манатурска Банья. На всем отпечаток социализма, то есть какая-то почти "трансцендентальная" серость, уродство, подделка, казенность.

Зато следующий день – воскресенье 21 сентября – весь от начала до конца незабываемый, лучезарный… В 6.45 выезжаем в деревушку, в которой патриарх будет освящать церковь. Больше часа по проселочным дорогам среди холмов, тополей, полей, засаженных кукурузой. По дороге идут престарелые сербы в своих войлочных шароварах-галифе, женщины в черном. Все это пребывание в Югославии пройдет под сильным впечатлением от лиц, бесконечно человеческих, печальных, по-своему красивых…

Патриаршая служба длится четыре часа, в мучительной жаре. И, однако, постепенно погружаешься в это торжество, в удивительное, вдохновенное и вместе с тем легкое пение огромного хора священников, в тысячную толпу простых людей, даже существование которых удивляет. Монашки – тоже простые, смиренные, не то что наши "духоносицы" с проблемами… Потом три часа трапезы в абсолютном пекле огромной палатки. Речи, оглушительная музыка деревенского духового оркестра.

На обратном пути останавливаемся на час в женском монастыре "Любовь-стани". Монашки, какой-то прозрачный сад, аллеи, прохлада средневековой церкви. Пение хора монашек… Сплошное "инобытие". Церковь – это не то и не то и не то (определение, богословие), а это , имя чему – благодать . Простота, очевидность, радость этой благодати.

H.L.Mencken: определение пуританизма: "a haunting fear that someone somewhere may be happy…"1.

О самой конференции даже писать не хочется. Это все та же "Женева", какая-то игра, номинальная, ненужная и бесплодная ("Preaching and Teaching Christian Faith Today"2 ). Человек тридцать: половина – женевские "профессионалы", которым все равно, о чем говорить, которые в совершенстве усвоили технику такого рода "consultations"3 и отбывают номер, который позволит им продолжить свои "должности". Другая половина – епископы, священники из всевозможных "гетто", для которых вырваться на такую конференцию – это отдушина в их безрадостном и бесперспективном существовании (епископ из Польши, священники из России, Чехии, Болгарии, Румынии), какие-то

1 "постоянный страх, что кто-то где-то может быть счастливым…" (англ.).

2 "Проповедь и научение христианской вере сегодня" (англ.).

3 "консультаций" (англ.).

535

вечные греческие архимандриты из Греции, Иерусалима, Кипра и вечный контингент эфиопов, коптов, армян – свято ничего не понимающих, но очень гордых своим пребыванием на Олимпе … Я возглавлял "группу", писал "драфты", заслужил похвалу своему "уменью", не очень, надо сказать, трудному в этакой компании.

Но все это в монастыре, чудном, подлинном, под осенним солнцем, с видом на поля, с тенью тополей, с монашескими службами – все в той же непередаваемой, необъяснимой благодати …

Во вторник вечером торжественный – на двести человек – прием у Кральевского епископа. Тут, как и в воскресенье за трапезой, чувствуешь унижение Церкви. Два раза речь произносит "председник" государственной комиссии по религии, то есть чекист, контролирующий Церковь. Горилла, удивительно похожая на Брежнева, разъевшийся хам. Дьявольская по скуке и какой-то темной слабости речь ("Слобода и мир, мир и слобода в социалистичной Югославии"). Но, Боже мой, как с этой гориллой носятся, как перед ней расшаркиваются и как сладко, почти восторженно ее благодарят. Он сидит на главном месте, между двумя епископами, пускает им в бороды табачный дым, и ему подносит копт какую-то медаль св. Марка ("за слободу и мир…"). Тошнотворно. Но зато как поет хор! Не знаю, случайно ли, но сразу после речи чекиста (с соответствующим громом аплодисментов) они поют изумительный, горестный кондак Канона Андрея Критского "Душе моя, душе моя, восстани: что спиши…" А потом тоже потрясающий по своей скорбности призыв к Божьей Матери: "Радуйся, заступнице и спасительнице рода сербского благо-славного, крестоносного…" И монашки снуют между столами, и так ясно, что вся эта дьявольская гнусь и тьма к "благодати" отношения не имеют, отскакивают от нее, как горох от стены…

А сегодня Белград. После завтрака с епископом Данилой (Крстичем) пошел по той части города, которую помню с 1939 года. Дошел до Теразии, потом по "Кралю Милану" до "Милоша Великого". Тут налево по Таковской – русская церковь, св. Марк и дальше – до Руварчевой брой едан, где жили бабушка и дедушка и где мы проводили с ними то далекое, бесконечно далекое лето. Новые ужасные "социалистические" дома (уже облезлые, грязные, осыпающиеся) и вперемежку с ними – те же желтые хибарки, мимо которых я шел каждый день с дедушкой к обедне… Все это как во сне. Дом на Руварчевой, рядом желтый павильон, где мы жили с Андреем. Все это как во сне, без волнения, без сердцебиения, невероятно спокойно и трезво и одновременно – с чувством какой-то бесконечно важной и решительной встречи с детством, молодостью, с тем temps immobile, что преодолевает "мимолетность", "ско-ропреходящесть" жизни. Для вечности все претворено – в одно вечное, медленное шествие с дедушкой, под руку с ним, высоким, сухим, молчаливым. Сколько событий забылось, а это "несобытие" (ибо само по себе ничем не замечательное и повторявшееся много раз) оказывается неразрушимой частью души. Серый, душный день. Суматоха огромного города. Но "иллюзия" они, а не Таковская.