Открытие мира (Весь роман в одной книге) - Василий Смирнов

— Ваня Дух сказывал, у ихнего брата, австрияки, немца, завсегда много всякого добра… консервы, — пояснил Косоуров, осторожно покашливая. Расстегнул верхнюю пуговицу на вороте рубахи, точно ему стало душно, вздохнул. — Бо — га‑то, слышь, живут, сволочи!

— Это он, Иван Прокофьич, конечно, доподлинно знает… насчет добра — богачества, потому как не зря служил санитаром, — тотчас ласково откликнулся Устий Павлыч, как‑то заискивающе оглядываясь на Шуркиного отца. Тот не отозвался, не шелохнулся за столом, и Быков сильно почесал кудряшки под каракулевым пирожком, сбил его на ухо. — У него по сю пору одна ручка в меду, а другая в патоке.

Мужики немного ожили, рассмеялись. Сидоров, не слушая, продолжал свое странно — весело:

— Смотрю, едрена — зелена, в окопе, под навесом, от меня наискось глазищи чьи‑то блестят в темноте, ну, чисто у кошки, так и сверкают. Эге — ге! Австрияк, сердешный, спрятался, в три погибели согнулся от страха, одна кепчонка длинным козырьком торчит, дрожит… Я это к нему повернулся, а уж он, лешнй, ружьишко свое наставил на меня. Пук! Пук!.. Слава тебе, мимо! Ну, я обороняюсь, как положено, штыком, распорол ему рукав, чтобы он, значит, больше не палял. А он, обормот несчастный, хвать за мой штык руками. Трясется весь, побелел, а не отпускает. Я ему говорю: «Побойся бога, приятель, отдай ружье, казенное оно…» Не отдает. Ну, просто ни в какую не отдает! Держится за штык и молчит… Ах, леший тебя задери! Рассердился я, зажмурился да кэ — эк… ткну его штыком со всего маху! А он… и заверещи зайцем… Вот страху‑то, мужики! Кишки у него из пуза валятся, а он, недорезанный, за мое ружье держится и верещит… Так я и бросил ружье, дал тягу из окопа. Опосля чуть под суд не попал: казенную потерял вещь. За это нашего брата солдата по головке не гладят. Спасибо, взводный заступился. Обошлось… А кишки‑то, ребята, у людей, оказывается, поросячьи, не отличишь. Свинья свиньей человек — от!

Митрнй тряхнул кудрями, совсем повалился на стол, насмешливо — весело поглядел на мужиков и залился непонятным хохотом.

Чему смеется Сидоров? Он точно хвастается, что убил человека. Положим, врага, австрияку, его и надо убивать. Но смеяться зачем?.. Да и убивать хорошо понарошку, как они, Шурка с Яшкой, на Волге сшибали у ивовых прутьев башки деревянными саблями. А вот на самом‑то деле каково, ежели взаправду кишки из живота повалятся, как у поросенка… ну, которого у Солиных недавно резал кабатчик Косоуров.

У Шурки мороз не сходил со спины. Мужики дымили цигарками и молчали. Отец, окаменев, глядел угрюмо в окошко, в холодную мглу, даже усы не шевелились у бати. Бабуша Матрена крестилась на печи, уговаривала Ванятку идти гулять, бормотала:

— Убивец… скалозуб одурелый… Костька‑то мой, откормыш неприкаянный, может, этак же людей давит на войне, бессовестная харя… А ей все нипочем, Алене, лба лишний раз не перекстит… Бо — oгa надо — тка просить, вот что я скажу. Чтобы он, милостивец, замирение сотворил, по домам солдат живехонькими отправил, сжалился…

— И все‑то ты врешь. Митрий, как ни послушаешь тебя. По глазам видно, нарочно наговариваешь на себя, — недовольно сказал Никита Аладьнн, отмахиваясь от дыма, покачивая большой своей головой. — Хошь бы раз, для смеху, правду сказал… Зачем тебе врать, интерес какой?

— Вру… — покорно — легко сознался Сидоров н пуще захохотал. — Почто? А мне больно любо глядеть, как вы, тетери, уши развешиваете. Ха — ха — ха! Экий Митрий‑то, смотри, храбрец, Крючков Кузьма!

— Приневолишь себя, так будешь храбрым, — натужно сказал батя, отрываясь от окошка, и его тяжелый, какой‑то чужой голос заставил Шурку затрепетать.

Может, вчерашние‑то корчаги и подкорчажники Сидорова, что пива не варят, которые пора бить вдребезги, просто не понравились отцу, оттого он и не стал разговаривать про них. Ведь в первый вечер, как про Лютика узнал, он сам грозился, да еще как! И Быкову он здорово про соль и табак отрезал. А вот Ваню Духа не раскусил, подлеца.

— Будешь храбрым, коли себя заставишь, — повторил отец.

— Верно, Николай Лександрыч, помирать опрежде времени никому не охота, — дружно поддержали мужики отца, точно обрадовались, что он наконец заговорил. — Не ты ее ищешь, а она тебя… смерть‑то!

— Смерти бояться — на свете не жить, — задумчиво — печально вымолвил дед Василий Апостол, мерцая темными, бездонными омутами. — А почто жить?.. Нет, не зря говорится: «покойник», «ушел на покой»… Стало быть смерть — покой… А в жизни, слышь, покою нету, жизнь — каторга. Вот и посуди: что лучше?

С дедом никто не спорил. Только Аладьин из уважения откликнулся:

— Да ведь и на каторге живут люди. И какие еще! Мужики толковали о своем:

— Царь захотел Егория, а царица — Григория…

— Нда — а… Наш молодчага главнокомандующий и на Брест поставил крест. Это верно.

— Запасов, чу, в крепости было лет на десять. Все немцам досталось, врагу.

— И не врагу, а родственничкам… матушки царицы. Ха! Тьфу!

— О мати боска! — несмело вздохнул Трофим Беженец. — Я ж балакаю, це вже кинец нам усим.

Никита, ухмыляясь, заметил Сидорову:

— А портянка‑то у тебя, Митрий, вовремя подвернулась в сапоге, помешала вперед бежать.

— А ты как думал? Подыхать торопился? За какие такие шиши?

Сидоров зло сверкнул глазами, выбранился, уронил шинель с плеча.

— Эх, раззадорили вы меня, лешие! Правды захотелось? Будто ее не знаете… Расскажу я вам сейчас про войну правду…

Голос его сызнова зазвенел, знакомо — надтреснуто.

Где‑то Шурка недавно слышал похожий голос, только, кажись, бабий. Чего мелет этот враль Сидоров, трусище с бабьим голосом?

— Ну, ходил в атаку, не вру. И не один раз ходил, только ничегошеньки не помню… Вот это правда, едрена — зелена, истинная. Нас австрийцы, немцы били али мы их, — не знаю. Должно, порядком доставалось и тем и другим. Может, я сам не одного пристукнул… не до того, чтобы запоминать. Очухаешься, бывало, когда кончится все. Кто кого убил, — и разговора такого промежду солдат нету. На войне — как на работе. Одна разница — не зевай, бей, иначе тебя самого прихлопнут. А откажешься бить — опять же пустят в расход, свои, начальство, потому надо, как в песенке поется: «Уря, уря, уря — за матушку Россию, за белого царя…». По мне бы — хрен с ним, с царем, а матушку Россию чего‑то жалко, леший ее задери. И воюешь… Вот какая неразбериха получается. Но война — работа, это точно, и не сладкая. Пошабашишь, на отдых выведут, глядеть друг на друга неохота. Вроде как совестно, будто ты какую сделал пакость… Эх, да что говорить! Подите сами на фронт — узнаете, почем фунт лиха… Ну так вот, говорю, может, и убивал — не помню. А кишки человечьи видал и заячий визг слыхал, доводилось. Не в том радость. Сам уцелел — вот какая диковина, радость какая! А тут контратака… Приходится отступать. На брюхе обратно раком пятишься, в землю, в нору заточишься, как последний червяк. Слава богу, дома! Окоп‑то со вшами, с холодом, с грязью полатями теплыми покажется. Так бы в нем, в окопе, жил и год никуда не высовывал носу… А про тот случай, ежели хотите знать, все превосходно помню. Нельзя не помнить: культя‑то — меточка на всю жизнь, незабывная… Он, вражина, действительно с перепугу пальнул в меня, австрияк. И я штыком в него сунул, как же иначе? Он, верно, облапил мой штык, молчит, не выпускает. Тут снаряд как грохнет над окопом — меня и ранило. Я это потом сообразил, что ранило, когда очухался. А спервоначалу, ровно обухом по башке стукнули, оказался в беспамятстве. Сколько лежал, неизвестно. Надо полагать, порядочно, потому очнулся от тишины. Тут все гремело, ревело, а вдруг стало тихо. Даже не скоро догадался, где я и что приключилось со мной… Только слышу, кто‑то около меня возится, что‑то делает с моей левой ногой. Ну, думаю, санитаришко, дрянь, балуется, махорку тащит из кармана.

— Брали табачок. Иван Прокофьич не отказывается, говорит, брали… А может, что и поболе, — опять живо ввязался Быков, делая, как Ваня Дух, постное лицо и тут же прыская смехом.

На этот раз мужики не отозвались, и У с тин Павлыч, спасаясь от конфуза, перебрался к печке, в уголок, и весело заверещал оттуда другое:

— А обзываешь, Митя, зазря! Кто вас. раненых, на себе из боя таскал? Тоже немало поубивало ихнего брата. У Тихона одинаковая с тобой меточка на память.

Но и на эти невозможные слова отмолчались мужики, словно им надоело говорить о самостреле Вани Духа.

— Заткнись! — выразительно сказал Сидоров, начиная заметно волноваться. Он уже не смеялся, не балаганил, ровно бы даже немного побледнел, протрезвел. — Я говорю, ногу мою кто‑то трогает. Понимаете, ворочает кто‑то мою ногу! Больно мне… Уж так это стало больнехонько, терпежу нет, заревел я благим ревом, глаза вытаращил… И что же я увидел, дорогие ребята — мужики?

У Сидорова что‑то пискнуло в горле, судорожно заходил кадык. Он засипел, замычал, неловко приподнялся за столом, не удержался на одной ноге, свалился на скамью. И Шурка, замирая, догадываясь, попискивая сдавленным сладкой судорогой горлом, тоже невольно приподнялся с печи, стукнулся головой о матицу и плюхнулся на старое место — на теплые кирпичи.