Трон из костей дракона - Тэд Уильямс

Некоторое время оба молчали. Штормовой ветер стонал за толстыми стенами замка, как забытые хозяином собаки. Воск свечи с шипением капал на стол.

— Если бы ты мог вернуться назад, — сказал наконец Саймон, — если бы ты мог снова оказаться там… — Он изо всех сил пытался справиться с трудной мыслью, — ты бы… ты бы позволил ей уйти во второй раз?

Сперва не последовало никакого ответа. Только когда Саймон совсем уже собрался встряхнуть его легонько, старик зашевелился и откашлялся.

— Я не знаю, — медленно произнес Таузер. — Бог решает наши судьбы так, как он считает нужным, но ведь должен же быть выбор, а, мальчик? Без выбора не будет ничего хорошего. Я не знаю — и вообще мне не хочется так глубоко залезать в прошлое. Лучше оставить все, как есть, правильно я выбрал тогда или нет.

— Но ведь гораздо легче выбирать потом, — сказал Саймон, поднимаясь на ноги. Таузер не отрывал глаз от колеблющегося пламени свечи. — Я хочу сказать, когда приходится принимать решения, ты никогда не знаешь всего. Это только потом понимаешь, как на самом деле нужно было поступить.

Внезапно он почувствовал себя скорее уставшим, чем пьяным; усталость накинула на него свои липкие сети и влекла за собой. Он поблагодарил за вино, пожелал доброй ночи старому шуту и вышел в пустынный двор под косые струи дождя.

Саймон стоял, сбивая грязь с сапог, и смотрел, как Хейстен спускается вниз по мокрой, исхлестанной ветром горе. Очаги распростертого внизу города посылали слабые дымки в стальное небо. Разворачивая тряпку, в которую был обернут его меч, он видел белое лезвие солнечного света, пробивавшееся сквозь тучи на северо-западном горизонте. Этот лучик мог быть посланцем лучшего, светлого мира по ту сторону бури, а мог явиться просто равнодушной игрой света, безразличной к миру и его заботам. Саймон задумчиво смотрел на него, крутя тряпье в руках, но настроение его ничуть не изменилось. Ему было ужасно одиноко. С тем же успехом он мог бы быть камнем или обрубком дерева, забытым среди волнующихся трав.

Бинабик заходил к нему этим утром, и стук его в конце концов прорвался сквозь тяжелый от вина сон Саймона. Юноша не обращал внимания на стук и смутно доносящиеся сквозь сон слова тролля, до тех пор пока все это не прекратилось, предоставив ему возможность свернуться в клубок и еще немного подремать. Он еще не был готов к тому, чтобы разговаривать с Бинабиком, и благословлял безразличную дверь, разделявшую их.

Бессердечный Хейстен долго смеялся над тем зеленоватым оттенком, который имело лицо Саймона, когда он пришел утром в казармы, и, пообещав вскоре взять его на настоящую выпивку, приступил к изгнанию винных паров через пот. Сначала Саймон был убежден, что одновременно из него вытекает жизнь, но примерно через час он почувствовал, что движение крови по его жилам начинает восстанавливаться. Хейстен заставил его работать с обернутым тряпкой мечом и подбитым войлоком щитом даже усерднее, чем накануне, но Саймон был рад отвлечься, погрузившись в безжалостный ритм ударов меча о щит: удар и контрудар.

Ветер пронизывал насквозь мокрую рубашку. Саймон поднял свое снаряжение и двинулся к Главным воротам.

Пробираясь через размокший от дождя внутренний двор, мимо группы стражников в плотных шерстяных плащах, которые шли сменить часовых, юноша думал, что, кажется, все краски вытекли из Наглимунда вместе с дождевой водой. Засыхающие деревья, серые плащи стражников Джошуа, темные рясы священников — все казалось изваянным из камня, даже торопливые пажи были всего лишь статуями, получившими кратковременную жизнь, но в конце концов обреченные на неподвижность.

Саймон с некоторым удовольствием забавлялся этими мрачными рассуждениями, когда внезапная вспышка цвета на дальней стороне двора привлекла его внимание. Яркость мелькнувших красок была такой же вызывающей, как зов трубы в тихий вечер.

Сверкающие шелка принадлежали трем молодым женщинам, которые появились из сводчатого прохода и со смехом понеслись через открытый двор. На одной было красное с золотом платье, другая отливала золотисто-желтым, как поле скошенного сена; третья была в длинном блестящем платье голубино-серого и голубого тонов. Менее чем через секунду он узнал в последней Мириамель.

Он уже шел по направлению к удаляющейся троице, прежде чем понял, что собственно собирается сделать; через мгновение, когда они исчезли в длинной колоннаде, перешел на рысь. Звук их голосов дразнил его, как особенно соблазнительный запах дразнит ценного мастиффа. Сделав тридцать длинных шагов, он поравнялся с ними.

— Мириамель! — сказал он, и это получилось у него так громко, что леди остановились в изумлении и замешательстве. — Принцесса!

Когда она обернулась, он сделал еще несколько шагов. Узнавание сменилось на ее лице другим чувством, чувством, которое он принял за жалость.

— Саймон? — спросила она, но в глазах ее не было сомнения. Они стояли на расстоянии трех-четырех аллей, глядя друг на друга, словно через глубокий каньон. Некоторое время они молча смотрели, причем каждый надеялся, что другой перекинет через пропасть мост надлежащей репликой. Потом Мириамель коротко и тихо сказал что-то своим спутницам. Саймон не разглядел их лиц, заметив только явное неодобрение, отразившееся на них. Парочка поспешно попятилась, потом дамы повернулись и отошли немного вперед.

— Мне… мне кажется странным не называть вас больше Мария… принцесса, — Саймон посмотрел вниз, на забрызганные грязью сапога, на штаны, покрытые зелеными пятнами от травы, и вместо стыда, которого следовало бы ожидать, почувствовал что-то вроде странной, свирепой гордости. Может, он и мужлан, но по крайней мере честный мужлан.

Принцесса быстро оглядела его, оставляя лицо напоследок.

— Извини меня, Саймон. Я лгала тебе не потому, что хотела, а потому что должна была. — Она разжала пальцы, сделав быстрый беспомощный жест. — Извини.

— Не… не надо извиняться, принцесса. Просто… просто… — Он подыскивал слова, сжимая ножны так, что побелели костяшки пальцев: — Просто все это кажется мне странным.

Теперь он оглядывал ее. Он нашел красивым ее платье — и решил, что узкие зеленые полоски на нем, наверное, символ упрямой преданности ее отцу, — и все это присоединилось к Марии, которую он помнил, и что-то отняло у нее. Ему пришлось признать, что выглядит она хорошо. Прелестные тонкие черты ее лица были теперь заключены в драгоценную оправу, подчеркивающую их достоинство. В то же время что-то ушло от нее, что-то смешное, земное и небрежное, что было в Марии, разделявшей с ним тяготы путешествия по реке и страшную ночь на Переходе. Немногое могло напомнить ему об этом в ее смягчившемся лице; только слабый намек в прядях коротко остриженных волос, выбивавшихся из капюшона.