Словарь Ламприера - Лоуренс Норфолк

— Мама…

Он говорит это вслух, словно портрет может отозваться. Глаза Назима еще видят. Что побуждает Ламприера в эту секунду повернуться, чтобы встретить взгляд индуса? Между ними смутные невыплаченные долги, связующие их незримыми узами: толпы людей, ворота, распахивающиеся перед влюбленными, пылающие огни, повисшие в бессолнечном пустом пространстве… Но слишком поздно. Слишком много ошибок. «Вот так да…» Глаза глядят на открывающуюся перед ним тайну. Губы его слегка шевелятся.

— Ламприер?..

Ламприер наклоняется над ним, но глаза индуса уже застыли, прикованные к покидаемому пространству, к неясному контуру, едва наметившемуся на фоне клубов пыли, вздымающихся под вздохами ветра, и багровых отблесков пламени факелов. Смутный силуэт склоняется над ним, касается рукой продолговатого лица и немигающих глаз. Дыхание остановилось. Ламприер закрывает мертвые глаза и распрямляется. Медальон захлопнут и опущен в целый карман. Из другого кармана торчит угол словаря…

Тело виконта уплывает во мрак, Ламприер оборачивается, но Джульетта уже исчезла…

Ламприер расталкивает стоящих поблизости людей и возобновляет свои поиски.

Энергия толпы начинает искать новую точку приложения: толпа не создана для пассивного сострадания. Восемь или девять крупных мужчин пробираются вперед через плотно сомкнутые ряды зрителей, пытаясь пробраться к черепахе. Под общий одобрительный ропот они взваливают черепаху на плечи. Потом они поднимаются по ступеням к двери и начинают бить в нее этим самодельным тараном. Гулкие удары словно гальванизируют толпу, и она начинает колыхаться в такт движениям тарана. Двери трясутся, уступая мощному натиску. Да, индус их интересовал некоторое время, но настоящей толпе нужно кое-что повеселее: толпа должна шуметь, кричать, быть многочисленной и всепобеждающей. Когда дверь задрожала под ударами, внимание мятежников переключилось на необычный таран — неровное молочно-розовое яйцо с самодовольной улыбкой, крушащее прочные порталы театра. Ухмыляющаяся черепаха-предводительница поведет их на бой с трусливыми спартанцами, засевшими в своей твердыне.

Когда рошельцы, повинуясь коварному зову, собирались в цитадель, которая станет местом их огненной смерти, вряд ли кто-то мог предположить, что опыт этой ночи окажется весьма полезным в будущем. Оставленное предателями выжженное пространство заполнят новые жизни, тени прошлого отступят, огненная ночь будет предана забвению. Но зарево над обреченным городом будет вспыхивать вновь и вновь над другими цитаделями других городов.

Оплывающие желтые свечи собираются в благоприятное созвездие под темным потолком оперного театра — предвещая удачу Столкарту. Там, наверху, наконец, присутствуют боги, огромные, тяжелые боги, опустившиеся на крышу в обличье черепах. Черепахи! О да, оперный театр сегодня полон жизни, светильники горят, и оркестр играет веселую мелодию, и все места в партере, на галерке, в проходах и на лестницах заполнены настоящими ценителями прекрасного. Лорд Бруднелл сегодня здесь, и герцог Камберленд, и герцог Квинсберри, мистер Эджкамб и сэр У. У. Уинни, леди Хэрроубай и леди Фосетт в пурпурном крепе, расшитом зелеными и серебристыми цветами, и почтенная мисс Петр в своем ортопедическом корсете. Герцог Норфолкский не разговаривает с маркизом Лэнсдауном после ссоры по поводу Декларативного Билля, а Чарльз Фокс, лорд Лавборо, мистер Грэй и мисс Шеридан знакомы между собой, но весьма поверхностно: считается, что, кроме увлечения оперой и собаками, между ними нет ничего общего. Из-за миниатюрных бокалов со сливками де Канэй и барбадосской лимонной водой леди Франсис Брюс и леди Кланбрэссил наблюдают за мистером Хэнуэем, чье богатство, как известно, превосходит казну любого провинциального городка. Посвежевший от своего триумфа, как полковник Даунрайт в «Я вам скажу что», мистер Эйки утешает вдову купца Морриса, скончавшегося сегодня после полудня.

— Я не знаю, почему я сюда пришла, — томно говорит она. — Я ужасно себя чувствую!

— Ну, ну… — поглаживает ее по руке заботливый полковник Даунрайт.

Столкарт носится туда-сюда, пожимая всем руки и приветствуя своих гостей. Он купается в лучах всеобщего оживления, слушая изысканные сплетни этого блестящего общества. Какая опера будет сегодня? Нет-нет, он не скажет никому, даже мисс Мэннерс, подарившей ему самую очаровательную из своих улыбок, даже мистеру Эджкамбу, отозвавшему его в сторонку для частной беседы, даже племянникам капитана Джеймса Хэя, столпившимся вокруг Мармадьюка и слегка утомившим его своими расспросами.

— Это тайна, — улыбается он и ускользает от любопытных, устремляясь навстречу графу Траутмансдорфу, который продолжает созывать гостей к себе на обед в брюссельскую резиденцию. Потом Столкарт замечает Болджера, машущего ему поверх голов леди Вилье и леди Дигби.

— Еще одно, — шепотом говорит ему Болджер, показывая последнее суровое послание от сэра Джона. Эти письма приходили целый день. Столкарт скользнул глазами по аккуратным буквам, выведенным рукой главного следователя. «Ждите неприятностей», — говорилось в послании.

— Я поставил Тима в фойе, — говорит Болджер, и Столкарт кивает в знак согласия.

«Ждите неприятностей». Чего еще ждать? Неприятности случаются каждый день: неприятности с декорациями Маринери (которые не хотят подниматься), неприятности с сопрано синьоры Шинотти (которое не хочет опускаться), с воинскими костюмами Лупино (которые не хотят застегиваться), но прежде всего — с синьором Марчези, который не хочет выходить на сцену. Морской ландшафт из папье-маше, грозный окрик Мармадьюка, нитка с иголкой и дополнительная плата темпераментному тенору помогли уладить, соответственно, все эти маленькие кризисы. Теперь морской ландшафт уже установлен, Шинотти в слезах, воинов зашили в греческие туники, а Марчези обязательно появится сегодня вечером, пусть даже не с первой секунды, но появится. Да, сегодня будет не одна, а две оперы: двойной билет. И что же? Креймер поворачивается к Стол-карту, и Столкарт кивает. Креймер поднимает скрипку—и звучит музыка. Столкарт запрокидывает голову и глядит в мерцающее пространство под потолком, где сияющие созвездия свечей рассказывают ему сказку о непринятой жертве и жестокой, гибельной любви. Столкарт думает о Трое и Спарте и об их судьбах. Он думает о деревянных конях. Перед ним скорбно проплывают беззвучные струны. Столкарт грезит о летящих черепахах.

Когда вступительное анданте сменяется несколькими тяжеловесными пассажами, за которыми следует отчаянный спор между гобоем и флейтой в соль-миноре, сэр У. У. Уинни откидывается на спинку кресла и вспоминает ночь в Париже, четырнадцать лет назад, когда звучала та же музыка, и замирает от восторга, когда раздается первая строка отвратительного либретто Дю Руйе.

— Ах, — бормочет он. — Глюк. Припоминаю, как в Париже…

Чарльз Фокс громко советует ему заткнуться. Из-за кулис выходит синьор Мориги.

— «О беспощадная Диана, зачем ты возжелала этой жертвы…» — поет он, стоя перед хором греков в красных плащах. Его перебивает хор во главе с синьором Морелли в жреческом одеянии и с мясницким ножом в руке. Потом Морелли и Мориги поют дуэтом (струнные pianissimo , слышны лишь благородные звуки гобоя и фагота), а затем появляются две женщины, мать и дочь. Дочь волнуется по поводу предстоящей свадьбы, но жених (синьор Форливези, полный и любвеобильный) быстро успокаивает ее, и кажется, что все в порядке. Но на заднем плане виден синьор Морелли, размахивающий своим ножом. У него за спиной жадно рычат греческие солдаты.

— Что-то знакомое… Я уверена, что знаю эту оперу… — задумчиво обращается к леди Хэррубай леди Фосетт.

— Ммм… — соглашается та.

Сэр У. У. Уинни, сидящий перед ними, снова откидывается на спинку кресла.

— «Ифигения в Авлиде», — шепотом сообщает он дамам.

— А-а-а…

На сцену выходит хор, который поздравляет Ифигению, удачно избравшую жениха. Вступает Ахилл, потом следует короткий балетный эпизод, вызывающий бурные аплодисменты галерки. Когда Ифигения и Ахилл подходят к алтарю, служитель останавливает их, и ужасные предчувствия Ифигении подтверждаются: она слышит, что отец хочет принести ее в жертву. Под крики и свист из оркестровой ямы появляется виновник ее страданий. Греческие солдаты теряют терпение, и Ахилл громко поет о том, что убьет всех, кто встанет ему поперек дороги. Но Ифигения покоряется судьбе. Влюбленные должны расстаться. Воля богов должна быть исполнена. Музыка звучит все громче, становясь в этом месте несколько беспорядочной, и это не ускользает от чуткого слуха ценителей.

— Насколько я понимаю, Креймер здесь немножко ускорил, — шепчет герцог Камберлендский.

Леди Бруднелл кивает.

И это верно. Голова Креймера бешено вертится по сторонам. Волосы его растрепались, несмотря на то что смазаны медвежьим жиром, и летают по плечам, как львиная грива. Он весь в поту. В поту все, даже музыкант с треугольником, а музыка мчится вперед: allegro, vivace, prestissimo ! Пальцы дирижера слились в сплошное пятно, палочка порхает в воздухе, как рапира. Ифигения в танце поднимается к жертвеннику, навстречу своей смерти. Ахилл со своими людьми ломится на сцену, чтобы перебить греков, завязывается яростный бой между обезумевшим контральто и меццо-сопрано, отвечающим ему на таких высоких нотах, что удержать контроль над голосом уже невозможно. Калхас заносит нож над алтарем, Ифигения возносит пронзительную жалобу к богам, и вдруг… БУМ! Мощный удар потрясает основание оперного театра, заставляя вздрогнуть сцену, колонны, зрительный зал, галерку и стены, вплоть до самой крыши, где двадцать семь пузатых розовых черепах улыбаются друг другу и поеживаются под луной, близящейся к полнолунию.