Фрегат "Паллада". - Иван Гончаров

"Помилуйте! – сказал тут еще кто-то, – как можно доху? шерсть лезет". – "Что ж такое, что лезет?" – "Как что: в рот, в глаза налезет?" – "Где ж мне купить доху или кухлянку?" – перебил я. "Теперь негде: вот если б летом изволили пожаловать, – дружно повторили все, – тогда приезжают сюда сверху, по Лене, из Иркутска, купцы; они закупают весь пушной товар".

"Торбасами не забудьте запастись, – заметили мне, – и пыжиковыми чижами". – "Что это такое торбасы и чижи?" – "Торбасы – это сапоги из оленьей шерсти, чижи – чулки из шкурок молодых оленей".

"Но, главное, помните, меховые панталоны", – сказал мне серьезно один весьма почтенный человек. "Нет, уж от этого позвольте уклониться". – "Ну, помянете меня!" – сказал он пророческим голосом. "Не забудьте также мехового одеяла", – прибавил другой. "Зачем же меховые панталоны?" – с унынием спросил я: так напугали меня все эти предостережения! "А если попадете на наледи…" – "Что это такое наледи?" – спросил я. "Наледи – это не замерзающие и при жестоком морозе ключи; они выбегают с гор в Лену; вода стоит поверх льда; случится попасть туда – лошади не вытащат сразу, полозья и обмерзнут: тогда ямщику остается ехать на станцию за людьми и за свежими лошадями, а вам придется ждать в мороз несколько часов, иногда полсутки… Вот вы и вспомните о меховых панталонах".

"Ну а меховое одеяло зачем?" – спросил я. "На Лене почти всегда бывает хиус…" – "Что это такое хиус?" – "Это ветер, который метет снег; а ветер при морозе – беда: не спасут никакие панталоны; надо одеяло…" – "С кульком, чтоб ноги прятать", – прибавил другой. "Только всё летом!" – повторяют все. "Ах, если б летом пожаловали, тогда-то бы мехов у нас!.."

Меня даже зло взяло. Я не знал, как быть. "Надо послать к одному старику, – посоветовали мне, – он, бывало, принашивал меха в лавки, да вот что-то не видать…" – "Нет, не извольте посылать", – сказал другой. "Отчего же, если у него есть? я пошлю". – "Нет, он теперь употребляет…" – "Что употребляет?" – "Да‹~› вино-с. Дрянной старичишка! А нынче и отемнел совсем". – "Отемнел?" – повторил я. "Ослеп", – добавил он.

Стало быть, нельзя и ехать, потому что нельзя ничего достать, купить? Всё можно: а tout malheur remde. Видя мое раздумье, один из жителей посоветовал обратиться к Алексею Яковличу, к Петру Федорычу или к Александру Андреянычу да Ксенофонту Петровичу: у них-де должны быть и дохи и медвежьи шкуры. "Кто это Алексей Яковлич и Петр Федорыч?" – "А вот они: здешние жители, один управляет тем, другой этим". – "Но я не имею удовольствия их знать…" А‹лексей› Я‹ковлич›, П‹етр› Ф‹едорыч› и А‹лександр› А‹ндреяныч› сами предупредили меня. Они начали с того, что позвали к себе обедать и меня и товарищей, и хотя извинялись простотой угощения, но угощение было вовсе не простое для скромного городка. У них действительно нашлись дохи, кухлянки и медвежьи шкуры, которые и были уступлены нам на том основании, что мы проезжие, что у нас никого нет знакомых, следовательно, все должны быть знакомы; нельзя купить вещи в лавке, следовательно, надо купить ее у частного, не торгующего этим лица, которое остается тут и имеет возможность заменить всегда проданное.

Но ведь этак, скажут мне, не напасешься вещей, если каждый день будут являться проезжие, и устанешь угощать: оно бестолково. Если каждый день будут проезжие, тогда будет и трактир; если явятся требования на меха, тогда не всё будут отсылать вверх, а станут торговать и здесь. В том-то и дело, что проезжие в Якутске – еще редкие гости и оттого их балуют пока. Но долго ли это будет? сомневаюсь. Еще несколько лет – и если вы приедете в Якутск, то, пожалуй, полиция не станет заботиться о квартире для вас, а вы в лавке найдете, что вам нужно, но зато, может быть, не узнаете обязательных и гостеприимных К‹сенофонта› П‹етровича›, П‹етра› Ф‹едорыча›, А‹лексея› Я‹ковлича› и других.

Вот теперь у меня в комнате лежит доха, волчье пальто, горностаевая шапка, беличий тулуп, заячье одеяло, торбасы, пыжиковые чулки, песцовые рукавицы и несколько медвежьих шкур для подстилки. Когда станешь надевать всё это, так чувствуешь, как постепенно приобретаешь понемногу чего-то беличьего, заячьего, оленьего, козлового и медвежьего, а человеческое мало-помалу пропадает. Кухлянка и доха лишают употребления воли и предоставляют полную возможность только лежать. В пыжиковых чулках и торбасах ног вместе сдвинуть нельзя, а когда наденешь двойную меховую шапку, или, по-здешнему, малахай, то мысли начинают вязаться ленивее в голове и одна за другою гаснут. Еще бы что-нибудь прибавить, так, кажется, над вами того и гляди совершится какая-нибудь любопытная метаморфоза.

Всё это надевается в защиту от сорокаградусного мороза. "Сорок градусов! – повторил я, – у нас когда и двадцать случится, так по городу только и разговора, что о погоде: забудут всякие и политические и литературные новости". – "У вас двадцать хуже наших сорока", – сказал один, бывавший за Уральским хребтом. "Это отчего?" – "От ветра: там при пятнадцати градусах да ветер, так и нехорошо; а здесь в сорок ничто не шелохнется: ни движения, ни звука в воздухе; над землей лежит густая мгла; солнце кровавое, без лучей, покажется часа на четыре, не разгонит тумана и скроется". – "Ну а вы что?" – "А мы – ничего, хорошо; только дышать почти нельзя: режет грудь". – "Вы что делаете в эти морозы?" – спросил я одну барыню. "Визиты, – говорит, – делаем". – "Что вы!.." – "Да как же? а в Рождество, в Новый год: родные есть, тетушка, бабушка, рассердятся, пожалуй, как не приедешь".

Впрочем, здесь, как я увидел после, и барыня, и кучер, и лошадь – все

"В чем же вы ездите, в дохе и в малахае?" – спросил я ее. "Нет, в шляпках, в салопах". – "Конечно, не в таких салопах, которые носят барыни в Петербурге и которые похожи на конфектные бумажки, так что не слыхать, есть ли что на плечах или нет! Верно, здесь кроют их байкой или сукном?"

А оказалось, что в таких же: "Материей, – говорит, – крыты".

Несмотря, однако ж, на продолжительность зимы, на лютость стужи, как всё шевелится здесь, в краю! Я теперь живой, заезжий свидетель того химически-исторического процесса, в котором пустыни превращаются в жилые места, дикари возводятся в чин человека, религия и цивилизация борются с дикостью и вызывают к жизни спящие силы. Изменяется вид и форма самой почвы, смягчается стужа, из земли извлекается теплота и растительность – словом, творится то же, что творится, по словам Гумбольдта, с материками и островами посредством тайных сил природы. Кто же, спросят, этот титан, который ворочает и сушей и водой? кто меняет почву и климат? Титанов много, целый легион; и все тут замешаны, в этой лаборатории: дворяне, духовные, купцы, поселяне – все призваны к труду и работают неутомимо. И когда совсем готовый, населенный и просвещенный край, некогда темный, неизвестный, предстанет перед изумленным человечеством, требуя себе имени и прав, пусть тогда допрашивается история о тех, кто воздвиг это здание, и так же не допытается, как не допыталась, кто поставил пирамиды в пустыне. Сама же история добавит только, что это те же люди, которые в одном углу мира подали голос к уничтожению торговли черными, а в другом учили алеутов и курильцев жить и молиться – и вот они же создали, выдумали Сибирь, населили и просветили ее и теперь хотят возвратить Творцу плод от брошенного Им зерна. А создать Сибирь не так легко, как создать что-нибудь под благословенным небом…

Я не уехал ни на другой, ни на третий день. Дорогой на болотах и на реке Мае, едучи верхом и в лодке, при легких утренних морозах, я простудил ноги. На третий день по приезде в Якутск они распухли. Доктор сказал, что водой по Лене мне ехать нельзя, что надо подождать, пока пройдет опухоль.

Через неделю мне стало лучше; я собрался ехать. "Куда вы? как можно! – сказали мне, – да теперь вы ни в каком разе не поспеете добраться водой: скоро пойдет шуга". – "Что это такое шуга?" – "Мелкий лед; тогда вы должны остановиться и ждать зимнего пути где-нибудь на станции. Лучше вам подождать здесь". – "А берегом?" – спросил я. "Горой ехать? помилуйте! почта два раза в год в распутицу приходит горой, да и то мучится, бьется. Ведь надо ехать верхом по утесам, через пропасти, по узеньким тропинкам. А вы еще с больными ногами! Лучше подождите: всего каких-нибудь два месяца…"

"Два месяца! Это ужасно!" – в отчаянии возразил я. "Может быть, и полтора", – утешил кто-то. "Ну нет: сей год Лена не станет рано, – говорили другие, – осень теплая и ранний снежок выпадал – это верный знак, что зимний путь нескоро установится…"

Опухоль в ногах прошла, но также прошла и всякая возможность ехать до зимы. Я между тем познакомился со всеми в городе; там обед, там завтрак, кто именинник, не сам, так жена, наконец, тетка. Для вас, не последних гастрономов, замечу, что здесь есть превосходная рыба – нельма, которая играла бы большую роль на петербургских обедах. Она хороша и разварная, и в пирогах, и в жарком, да и везде; ее также маринуют. Есть много отличной дичи: рябчики, куропатки и тетерева – ежедневное блюдо к жаркому. Но коренные жители почти совсем не едят кур и телятины, как в других местах некоторые не едят, например, зайцев. Зелени тоже мало, кроме капусты и огурцов. Вина дороги: шампанское продается по 6 и 7 руб. сер. бутылка; зато хороши наливки.