Изгнание норманнов из русской истории. Выпуск 1 - Наталия Ильина

Историческую науку компрометирует и та некорректность, с которой «антитатищевцы» «опровергают» мнения специалистов, чьи труды в области источниковедения и творчества Татищева являются примером профессионального отношения к делу. Так, П.С. Стефанович в 2006 г., утверждая, что оригинальность известия историка о пленении перемышльского князя Володаря в 1122 г. «надо связывать не с некими аутентичными, но не сохранившимися источниками, а со своеобразными способом по-вествования и методом подачи собственных интерпретаций, присущими автору первой научной «русской гистории», т. е., проще говоря, объявил эту оригинальность выдумкой Татищева, заключил, не приведя и не опровергая их аргументацию, что, «конечно, защита «доброго имени» «последнего русского летописца» в духе Б.А.Рыбакова и А.Г. Кузьмина просто наивна». При этом его собственные «наблюдения над исследовательским методом и манерой изложения В.Н.Татищева», не сомневается Стефанович, «могут быть небесполезны в дальнейшем (по большему счету, еще только начавшемся) изучении как уникальных «татищевских известий», так и ранних этапов развития отечественной исторической науки» (Стефанович П.С. Володарь Перемышльский в плену у поляков (1122 г.): источник, факт, легенда, вымысел // Древняя Русь. Вопросы медиевистики. 2008. № 4 (26). С. 87, 89). Критиканство, а вместе с тем ненависть и смертельно опасное для того времени обвинение В.Н.Татищев сполна познал при жизни, что, кстати сказать, не позволило ему увидеть свой труд изданным. В «Предъизвесчении» он вспоминает, как в 1739 г. в Санкт-Петербурге, «требуя к тому помосчи и разсуждения, дабы мог что пополнить, а невнятное изъяснить», многих знакомил с рукописью «Истории Российской» и слышал о ней разные мнения: «иному то, другому другое ненравно было, что один хотел, дабы пространнее и ясняе написать, то самое другой советовал сократить или совсем оставить. Да недовольно было того. Явились некоторые с тяжким порицанием, якобы я в оной православную веру и закон (как те безумцы произнесли) опровергал...». И обращаясь к оппонентам, в том числе и будущим, историк верно обрисовал их задачу и в деле критики своей «Истории Российской», и в деле служения исторической науке: «...Когда они более науками преисполнены, то б сами за сие весьма нужндное отечеству взялись и лучше сочинили», «но паче надеюсь, если кто из таких в науках превосходный, к пользе отечества столько же, как я, ревности имеюсчий, усмотря мои недостатки, сам почтитца погрешности исправить, темности изъяснить, а недостатки дополнить и в лучшее состояние привести, себе же большее благодарение, нежели я требую, преобрести». Свое кредо как историка и как источниковеда Татищев четко изложил в том же «Предъизвесчении», куда, как можно судить по их приговорам, любители разговаривать с ним свысока либо не заглядывали, либо ничего там не смогли (или не захотели) увидеть: «...Что в настоясчей истории явятся многих знатных родов великие пороки, которые если писать, то их самих или их наследников подвигнуть на злобу, а обойти оные - погубить истинну и ясность истории или вину ту на судивших обратить, еже бы было с совестию не согласно, того ради оное оставляю иным для сочинения». Говоря о своей манере работы с источниками, он разъяснял, что «если бы наречие и порядок их переменить, то опасно, чтоб и вероятности не погубить. Для того разсудил за лучшее писать тем порядком и наречием, каковы в древних находятся, собирая из всех полнейшее и обстоятельнейшее в порядок лет, как они написали, не переменяя, ни убавливая из них ничего (здесь и далее выделено мною. - В.Ф.), кроме не надлежасчаго к светской летописи, яко жития святых, чудеса, явления и пр, которые в книгах церковных обильнее находятся, но и те по порядку некоторые на конце приложил, також ничего не прибавливал, разве необходимо нуждное для выразумения слово положить и то отличил вместительною». А в конце «Предъизвесчения» ученый подчеркнул два важных факта: «...Я мню, что на нравы и разсуждения всех людей угодить неможно» и «что все деяния от ума или глупости произходят» (Татищев В.Н. Указ. соч. С. 85-86, 89-92). Историк, конечно, и не должен кому-то в чем-то угождать, он также не избавлен от разного рода ошибок и недостатков, тем более, когда речь идет о Татищеве, все делавшем в русской исторической науке в первый раз и тем самым ее создававший. Но стоит об этом говорить без тенденциозности и агрессивности, с проявлением предельного такта и, разумеется, глубокого знания и понимания самого предмета разговора, чтобы потом о самом критике речь вели с надлежащим уважением.

275. Котляр Н.Ф. В тоске по утраченному времени // Средневековая Русь. Вып. 7 / Отв. редактор А. А. Горский. - М., 2007. С. 343-353.

276. Зимек Р. Викинги: миф и эпоха. Средневековая концепция эпохи викингов // ДГВЕ. 1999 г. М, 2001. С. 9-25.

С.В. Перевезенцев. Летописец земли русской

(очерк-воспоминание памяти Аполлона Григорьевича Кузьмина)

Так и хочется начать этот очерк словами: «Давно это было...». И смех, и грех, в самом деле! Однако, как бы это ни казалось смешным, или же, наоборот, грустным, тут уж как посмотреть, с каким настроением окунаться в воспоминания, но, тем не менее, - давно это было, тридцать один год назад...

Тридцать один год тому назад я стал студентом исторического факультета Московского государственного педагогического института. Помню свое тогдашнее совершенно счастливое состояние. А как же иначе - Москва, начало осени, горьковатый запах сухой опадающей листвы, множество новых людей, ставших моими знакомыми, и я - уже студент, уже историк! Насколько понимаю, в таком же полублаженном состоянии пребывали и мои новые знакомцы-однокурсники. И, конечно, всеми нами владела полная уверенность, что теперь в жизни все будет замечательно, все будет, просто отлично. Ничего нам не страшно, все трудности позади, ведь мы - поступили!

И вот первая лекция. В битком забитую аудиторию вошел средних лет мужчина в темном костюме. Зачесанные вверх и назад, вьющиеся темные волосы открывали крупный, можно сказать, «значительный» лоб. На несколько выдающемся вперед, с небольшой горбинкой носу сидят большие очки. Крупные кисти рук. И - очень добрая, немного ироничная, какая-то даже родительская улыбка.

Я не помню его первых слов, но, скорее всего он представился, и мы узнали, что нашего преподавателя зовут Аполлон Григорьевич Кузьмин. А потом, то складывая свои руки перед грудью «домиком», когда длинные, артистические пальцы его крупных рук упирались друг в друга, то опираясь руками о спинку стула и покачивая его, то медленно расхаживая по аудитории, он начал говорить - негромким, спокойным голосом. И дальше случилось невероятное...

Аполлон Григорьевич Кузьмин, родившийся 8 сентября 1928 года, происходил из Рязанской земли, из села Высокие Поляны Пителинского района. Родился он в семье сельского фельдшера, человека, односельчанами уважаемого, но небогатого. Кузьмин любил рассказывать историю, приключившуюся с ним в подростковом возрасте. Однажды он отправился на какое-то деревенское празднество, и мать, Ксения Аполлоновна, достала ему из сундука хранящиеся там с давних пор как великое сокровище бостоновые, «парадные» штаны. В тот же вечер Аполлон штаны благополучно порвал, перелезая через забор. Он очень боялся идти домой, боялся, что мама его будет ругать - штаны были единственными. Каким-то образом Аполлону удалось спрятать штаны обратно в сундук, так, что мать ничего не заметила. И только через некоторое время, вновь открыв сундук, она обнаружила нанесенный штанам урон. Казалось бы, участь Аполлона была решена. Но неожиданно для него, мать стала корить саму себя за то, что штаны слишком долго пролежали в сундуке, сын один раз надел, а они-то и порушились. Аполлон был спасен. Помнится, что Аполлон Григорьевич рассказывал эту историю с характерной для него хитринкой в голосе и с какой-то, всё еще хранящейся в его памяти, детской гордостью за то, как здорово он сумел «выкрутиться» из столь сложной переделки.

Хотя семья Кузьминых, в которой росли два сына и две дочери, и не отличалась богатством, тем не менее, его отец, Григорий Александрович, мог позволить себе выписывать медицинские журналы, покупал книги, в их сельском доме была, пусть и небольшая, но собственная, библиотека. Вообще, Григорий Александрович, ставший фельдшером в годы Первой мировой войны, был очень любознательным человеком, интересовался наукой, знаниями, стремился быть в курсе научных новостей, сам ставил научные эксперименты.

С детских лет стало заметно, что и сын его Аполлон обладает многими талантами. Уже в пять лет он научился читать. К этому занятию его приучил дед, Аполлон Иванович, в честь которого Аполлон Григорьевич и получил свое несколько необычное для деревенского жителя имя: притворяясь, что плохо видит, дед просил внучка почитать ему районную газету. Еще мальчишкой Аполлон начал осваивать мандолину, освоил он и балалайку и уже вскоре постоянно играл на свадьбах и других празднествах. Немного повзрослев, они с приятелями создали настоящий музыкальный ансамбль. Довольно рано он пристрастился к шахматам и сумел достичь очень приличных высот в шахматном искусстве.