Ева Луна. Истории Евы Луны - Исабель Альенде

Никто не понимал ни слова из ее арии, но когда певица опустилась на колени и вытащила кухонный нож с намерением вонзить его себе в живот, испуганные зрители закричали, а кто-то даже бросился на сцену, дабы воспрепятствовать самоубийству. Мужчины вырвали холодное оружие из рук Мауриции и силой подняли ее с колен. Тут же завязалась дискуссия о причинах трагического решения японской дамы. Люди сошлись во мнении, что бросивший героиню оперы американский моряк – бездушный негодяй, однако ради него умирать не стоило, ибо жизнь длинная и мужчин в мире полным-полно. Театральное действо закончилось шумным гуляньем: импровизированный оркестр заиграл кумбии и все пустились танцевать. За этим памятным вечером последовало много других, ему подобных: сначала пение и смерть, затем объяснение либретто из уст певицы, после – бурное коллективное обсуждение и в конце концов – праздник.

Доктор Марио и сеньора Тоска были уважаемыми членами местного общества: он отвечал за здоровье людей, а она занималась вопросами культурной жизни и просвещала соседок насчет новинок моды. Половина их красивого прохладного дома была отведена под приемную доктора. Во дворе жил сине-желтый попугай ара, который летал у них над головой, когда чета совершала променад по центральной площади. В любой момент было видно, где находятся доктор и его супруга, потому что повсюду их сопровождала эта птица – бесшумно махала расписными крыльями на двухметровой высоте. Чета прожила в селении Аква-Санта много лет, пользуясь уважением соседей, считавших ее примером супружеской любви.

Во время очередного приступа болезни доктор заблудился в лабиринтах лихорадки и уже не смог оттуда выбраться. Его кончина потрясла всю деревню. Люди боялись, что, овдовев, Мауриция наложит на себя руки: ведь она столько раз пыталась это сделать на сцене. Поэтому несколько недель соседи, сменяя друг друга, старались дежурить с ней днем и ночью. Мауриция оделась в траур с головы до ног, перекрасила в черный цвет всю мебель в доме и влачила за собой свою боль, точно неотвязную тень, что легла на ее лицо двумя глубокими морщинами в уголках рта. Однако ставить крест на своей жизни она не собиралась. Может, в одиночестве, лежа в кровати, она даже испытывала глубокое облегчение: ведь ей больше не нужно было толкать перед собой тяжелую тачку иллюзий, не было необходимости поддерживать собственный выдуманный имидж. Не надо было пытаться скрыть слабые стороны возлюбленного, который никогда не соответствовал высоте ее ожиданий. Однако привычка к театральному действу пустила в ней слишком глубокие корни. С тем же безграничным терпением, с которым она ранее выстраивала образ романтической героини, Мауриция теперь создавала легенду о безутешной вдове. Она осталась жить в Аква-Санте, всегда ходила в черном, хотя в те времена строгий траур давно уже не соблюдали. Женщина наотрез отказывалась петь, несмотря на просьбы друзей не бросать этого увлечения. Люди надеялись, что опера утешит Маурицию. Селяне сплотились вокруг вдовы, как бы заключив ее в тесные объятия. Всем хотелось сделать ее жизнь чуточку легче, избавить от тягостных воспоминаний. При всеобщем участии образ доктора Гомеса достиг величия в сознании народа, и через два года после смерти Леонарда соседи собрали средства, чтобы заказать его бронзовый бюст, который установили на постамент на центральной площади деревни – напротив каменной статуи Освободителя[28].

В том же году открыли шоссе, проходившее вблизи Аква-Санты, что положило конец спокойному деревенскому укладу. Сначала люди выступали против строительства из опасения, что для этой цели привезут заключенных из тюрьмы Санта-Мария и заставят их в кандалах валить деревья и дробить камни. По рассказам дедов, так было, когда строилась дорога при диктатуре Благодетеля Отечества. Но вскоре из столицы прибыли инженеры и донесли до деревенских жителей новость: все работы будет выполнять современная техника, а никакие не заключенные. Вслед за инженерами приехали топографы, а потом рабочие в оранжевых касках и светящихся в темноте жилетах. Строительные машины оказались железными монстрами размером, по словам школьной учительницы, с динозавров. На боках машин значилось название строительной фирмы: «Эцио Лонго и сын». В пятницу на этой же неделе в деревню прибыли владельцы фирмы – отец и сын, – чтобы проинспектировать ход строительства и заплатить рабочим.

Увидев вывески и строительную технику бывшего мужа, Мауриция Руджиери заперлась в доме, закрыв все окна. Она тщетно пыталась скрыться от собственного прошлого. Однако все эти двадцать восемь лет воспоминания об оставленном сыне не давали ей покоя, словно заноза в груди. И, узнав, что владельцы строительной фирмы обедают в деревенской таверне, она не смогла больше бороться с материнским инстинктом. Мауриция посмотрела на себя в зеркало: женщина пятидесяти двух лет, состарившаяся от тропического солнца и постоянных стараний изображать призрачное счастье. В то же время черты ее лица сохранили гордое благородство. Она расчесала волосы и собрала их в высокий пучок, не пытаясь скрыть седину, надела свое лучшее черное платье и чудом сохранившееся в жизненных перипетиях жемчужное ожерелье, подаренное ей на свадьбу. В попытке легкого кокетства Мауриция слегка подвела глаза черным карандашом, подкрасила губы и тронула румянами щеки. Взяв с собой для защиты от солнца зонт, принадлежавший Леонарду Гомесу, женщина вышла из дома. Пот лил у нее по спине, но она уже не дрожала.

В час полуденного зноя шторы в таверне были опущены, поэтому Мауриции пришлось долго привыкать к полутьме. За одним из столиков в глубине зала она увидела Эцио Лонго в компании молодого человека – по-видимому, сына. Эцио изменился гораздо меньше, чем Мауриция, – наверное, потому, что всегда был человеком без возраста. Та же самая львиная шея, крепкая фигура, нелепые черты лица и глубоко посаженные глаза, теперь окруженные гусиными лапками морщин, свидетельствовавших о его веселом характере. Склонившись над тарелкой, он энергично жевал, слушая сына. Мауриция наблюдала за ними издали. Сын выглядел лет на тридцать. Хоть он унаследовал от нее тонкую кость и нежную кожу, жесты у него были отцовские. Ел он с таким же удовольствием, как и Эцио, время от времени похлопывал по столу в такт своим словам, охотно смеялся и казался человеком живым, энергичным, осознающим собственную силу и готовым к борьбе. Мауриция посмотрела на Эцио Лонго другими глазами и впервые признала его мужественность. В порыве чувств она сделала пару шагов вперед, как бы глядя на себя со стороны, будто находилась на сцене в самый драматический момент театрального действа, которым и была вся ее жизнь. С губ ее вот-вот могли сорваться имена мужа и сына. Она надеялась получить прощение за то, что покинула их столько лет назад.