Сорок пять - Александр Дюма

– О, жизнь моя, жизнь – это ничто, – сказала дама.

– Напротив, это все, сударыня, – ответил Реми, – когда у жизни имеется цель.

– Так что же вы предлагаете? Думайте и действуйте за меня, Реми. Вы знаете, что мои-то мысли не на этой земле.

– Тогда, сударыня, – ответил слуга, – останемся здесь, поверьте, что так будет лучше. Здесь много домов, которые могут служить хорошим убежищем. У меня есть оружие, мы будем защищаться или спрячемся в зависимости от того, сочту ли я, что мы достаточно сильны или слишком слабы.

– Нет, Реми, нет, я должна ехать дальше, ничто меня не остановит, – возразила дама, отрицательно качая головой, – если бы я боялась, то только за вас.

– Раз так, – ответил Реми, – едем!

И, не сказав больше ни слова, он пришпорил свою лошадь. Незнакомка последовала за ним, а Анри дю Бушаж, задержавшийся в одно время с обоими всадниками, тоже двинулся в путь.

Глава 5

Вода

По мере того как путники подвигались вперед, местность принимала все более странный вид.

Поля, казалось, так же обезлюдели, как городки и селения.

И впрямь нигде на лугах не паслись коровы; нигде ни одна коза не щипала траву на склонах холмов и не старалась взобраться на живую изгородь, чтобы дотянуться до зеленых почек терновника или дикого винограда; нигде ни одного стада с пастухом, ни единого пахаря, идущего за плугом, ни коробейника, переходящего от села к селу с тяжелым тюком за плечами; нигде не звучала заунывная песня, которую обычно поет северянин-возчик, вразвалку шагающий за своей доверху нагруженной подводой.

Сколько хватал глаз на этих покрытых сочной зеленью равнинах, на холмах в высокой траве, на опушке лесов не было людей, не слышался голос человеческий.

Наверно, такой выглядела природа накануне того дня, когда созданы были человек и животные.

Близился вечер. Анри, охваченный смутной тревогой, чутьем угадывал, что двое путников впереди во власти таких же чувств, и вопрошал воздух, деревья, небесную даль и даже облака о причине этого загадочного явления.

Единственные фигуры, оживлявшие, выделяясь на алом фоне заката, уныние этой пустыни, были Реми и его спутница, которые, склонясь, прислушивались, не долетит ли до них какой-нибудь звук; да шагах в ста от них Анри, сохранявший все то же расстояние и все ту же повадку.

Затем спустилась ночь, темная, холодная; протяжно завыл северо-западный ветер, и вой этот в бескрайних просторах был страшнее безмолвия, которое ему предшествовало.

Реми остановил свою спутницу, положив руку на повод ее коня, и сказал:

– Сударыня, вы знаете, что я не поддаюсь страху, вы знаете, что я не сделал бы и шага назад ради спасения моей жизни. Так вот, сегодня вечером во мне творится что-то странное, какое-то непонятное оцепенение сковывает, парализует меня, запрещая мне двигаться дальше. Сударыня, не считайте это страхом, робостью, даже паникой, но, сударыня, должен вам признаться, как на духу: впервые в жизни… мне страшно.

Дама обернулась. Может быть, она не уловила всех этих грозных признаков, может быть, не увидела ничего.

– Он все еще здесь? – спросила она.

– О, теперь дело уже не в нем, – ответил Реми. – Прошу вас, о нем вы не думайте. Он один, а я, во всяком случае, стою одного человека. Нет, опасность, которая меня страшит или, вернее, которую я чую, угадываю инстинктом больше, чем разумом, опасность эта, которая приближается, угрожает нам, которая нас, может быть, уже обволакивает, – она совсем иного свойства. Она неизвестна, и потому-то я и считаю ее опасностью.

Дама покачала головой.

– Смотрите, сударыня, – снова заговорил Реми, – видите вы там ивы со склоненными темными кронами?

– Да.

– Рядом с ними стоит домик. Умоляю вас, поедемте туда; если там есть люди, мы попросим их приютить нас. Если он покинут, мы займем его. Не возражайте, молю вас.

Волнение Реми, его дрожащий голос, настойчивая убедительность его речей заставили спутницу уступить.

Она дернула поводья, и лошадь ее двинулась по направлению, указанному Реми.

Спустя несколько минут путники постучались в дверь домика, стоявшего под сенью ив. У их подножия журчал ручеек, окаймленный двумя рядами тростниковых зарослей и двумя зелеными лужайками. Позади этого кирпичного, крытого черепицей домика находился садик, окруженный живой изгородью.

Все было пусто, безлюдно, заброшено.

Никто не ответил на долгий, упорный стук путников.

Не долго думая, Реми вынул нож, срезал ветку ивы, просунул ее между дверьми и замком и с силой нажал.

Дверь открылась.

Реми стремительно вбежал в дом. За что бы он сейчас ни брался, все делалось им с лихорадочной поспешностью. Замок грубой работы соседнего кузнеца уступил почти без сопротивления.

Реми быстро ввел свою спутницу в дом, захлопнул за собой дверь и задвинул тяжелый засов.

Забаррикадировавшись таким образом, он перевел дух, словно избавился от смертельной опасности.

Не довольствуясь тем, что он нашел пристанище для своей госпожи, Реми помог ей устроиться поудобнее в единственной комнате второго этажа, где нащупал в темноте кровать, стол и стул.

Несколько успокоившись насчет своей спутницы, он сошел вниз и сквозь щель ставен стал следить за каждым движением графа дю Бушажа, который, увидев, что они вошли в дом, тотчас же приблизился к нему.

Размышления Анри были мрачны и вполне соответствовали мыслям Реми.

«Несомненно, – думал он, – какая-то опасность, неизвестная нам, но известная местным жителям, нависла над страной: тут свирепствует война, французы взяли или вскоре возьмут Антверпен; крестьяне не помня себя от страха ищут убежища в городах».

Правдоподобное это объяснение все же не удовлетворило молодого человека.

К тому же его тревожили мысли другого порядка. «Какие у Реми и его госпожи могут быть дела в этих местах? – спрашивал он себя. – Какая властная необходимость заставляет их спешить навстречу опасности? О, я это узнаю, настало время заговорить с этой женщиной и навсегда покончить с сомнениями. Сейчас для этого самый благоприятный случай».

Он направился было к домику, но тотчас остановился. «Нет, нет, – сказал он себе, внезапно поддавшись колебаниям, которые часто возникают в сердцах влюбленных. – Нет, я буду страдать до конца. Разве не вольна она поступить, как ей угодно? Разве я уверен в том, что она знает, какую небылицу сочинил о ней этот негодяй Реми? Его одного хочу я привлечь к ответу за то, что он уверял, будто она никого не любит! Однако нужно и тут быть справедливым: неужели этот человек должен был выдать мне тайну своей госпожи? Нет, нет. Горе мое безысходно, и самое страшное, что я никого не могу в нем винить. Для полноты отчаяния мне не хватает только одного – узнать всю правду до конца, увидеть, как эта женщина, прибыв в лагерь, бросается на шею кого-либо из находящихся там дворян и говорит ему: „Видишь, как я намучилась, и пойми, как я тебя люблю!“ Что ж! Я последую за ней до конца. Я увижу то, что так страшусь увидеть, и умру от этого, избавив от лишнего труда мушкет или пушку. Увы! Ты знаешь, господи, – добавил Анри во внезапном порыве, возникавшем иногда в его душе, полной веры и любви, – я не искал этой последней муки. Я, улыбаясь, шел навстречу смерти обдуманной, молчаливой, славной. Я хотел пасть на поле битвы с неким именем на устах – твоим, господи! С неким именем в сердце – ее именем! Но ты не восхотел этого, ты вручаешь меня кончине, полной отчаяния, горечи и мук. Будь благословен, я принимаю ее!»