Война, которая покончила с миром. Кто и почему развязал Первую мировую - Маргарет Макмиллан

Когда Черчилль представлял парламенту свои оценки военно-морского флота на 1912–1913 гг., вскоре после провала миссии Холдейна, он открыто сказал, что Великобритания наращивает его только из-за Германии и должна сохранять решающее преимущество. В качестве жеста доброй воли, пытаясь держать расходы под контролем, он также предложил ввести «военно-морской отпуск», чтобы две стороны получили короткую передышку в строительстве боевых кораблей. Это предложение он повторял в последующие два года. По-видимому, им двигали желание успокоить тех членов его собственной партии, которые возражали против большого увеличения расходов на оборону, и понимание того, что «военно-морской отпуск» на тот момент заморозит баланс сил в пользу Великобритании. Это предложение было решительно отвергнуто руководителями Германии и подверглось критике консерваторов в Великобритании. Единственной страной, где оно получило теплый прием, были Соединенные Штаты Америки: новый президент Вудро Вильсон был воодушевлен, а палата представителей потребовала созыва международной конференции для обсуждения вопроса о замораживании строительства боевых кораблей. В 1914 г. Вильсон послал своего ближайшего доверенного человека – малорослого, загадочного полковника Эдварда Хауса в европейские столицы, чтобы посмотреть, не могут ли Соединенные Штаты выступить посредником в заключении соглашения по военно-морскому разоружению. В мае Хаус сообщил из Берлина: «Ситуация чрезвычайная. Это совершенно взбесившийся милитаризм. Если только кто-нибудь, выступающий от вашего имени, не сможет донести другое понимание ситуации, то в один прекрасный день здесь разразится ужасная катастрофа»[1572].

Госсекретарь при Вильсоне Вильям Дженнингз Брайан отправил другим правительствам письмо с предложением, чтобы третья из Гаагских международных мирных конференций, которые стали проводиться с 1899 г., была созвана осенью 1915 г., и к 1914 г. некоторые страны начали готовиться к ней[1573]. Международное движение за мир тоже оставалось активным. 2 августа в немецком городе Констанце должна была состояться международная мирная конференция при поддержке американского филантропа Эндрю Карнеги, и Межпарламентский союз планировал собраться на заседание в этом же месяце в Стокгольме. В то время как многие пацифисты пребывали в уверенности, что война все больше и больше становится невозможной, одна умудренная опытом пацифистка пребывала в мрачном настроении. Берта фон Суттнер написала в своем дневнике: «Ничего, кроме взаимных подозрений, обвинений и тревог. Ну, это достойный хор для увеличения числа пушек, аэропланов, которые тренируются сбрасывать бомбы, и для военных министерств, которые все время требуют еще и еще»[1574]. Она умерла за неделю до убийства Франца-Фердинанда в Сараеве.

По мере приближения этого рокового события в Европе царило странное сочетание предчувствия беды и самоуспокоенности. Великий французский социалист Жорес написал так: «Европу столько лет мучили столь многие кризисы, она так много раз подвергалась опасным испытаниям, подходя к грани войны, что почти перестала верить в ее угрозу и наблюдает за дальнейшим развитием бесконечного балканского конфликта с ослабленным вниманием и меньшим беспокойством»[1575]. До него государственные деятели с грехом пополам справлялись с ситуацией. Раньше они сопротивлялись призывам своих собственных генералов нанести удар первыми. Почему бы им не сделать это снова?

Глава 18

Убийство в Сараеве

28 июня 1914 г. было воскресенье, день выдался погожий и теплый. В Европе отдыхающие заполнили парки и пляжи. Президент Франции Пуанкаре находился с женой на бегах в Лонгшаме за пределами Парижа. Толпы людей, как он позднее написал в своем дневнике, были счастливы и беззаботны. Зеленые лужайки выглядели живописно, и вокруг было много элегантных женщин, достойных восхищения. Для многих европейцев уже начался летний отпуск. Кабинеты министров европейских стран, их министерства и военные штабы были полупусты. Канцлер Австро-Венгрии Берхтольд охотился на уток в Моравии, кайзер Вильгельм участвовал на своей яхте «Метеор» в ежегодной летней регате на Балтийском море, а начальник его Генерального штаба Мольтке был на водах. Кризис, который вот-вот должен был разразиться, усугублялся тем, что так много ключевых фигур были труднодоступны или просто не воспринимали его достаточно серьезно, пока не стало слишком поздно.

Пуанкаре наслаждался прекрасным днем со своими гостями из дипломатического корпуса в специальной президентской ложе, когда ему вручили телеграмму из французского новостного агентства «Гавас». Эрцгерцог Франц-Фердинанд и его морганатическая супруга София были только что убиты в Сараеве – столице недавно обретенной Австро-Венгрией провинции Боснии. Пуанкаре немедленно сообщил об этом австрийскому послу, который побелел и немедленно уехал в свое посольство. Новость распространилась среди гостей Пуанкаре. Большинство людей подумали, что это происшествие не имеет большого значения для Европы, но румынский посол был глубоко пессимистичен. У Австро-Венгрии, считал он, теперь был предлог, если она хотела начать войну с Сербией[1576].

За пять недель, прошедших после убийства, Европа прошла от мира до полномасштабной войны с участием всех великих держав за исключением сначала Италии и Османской империи. Общественность, которая на протяжении десятков лет играла определенную роль, подталкивая своих лидеров к войне или миру, теперь оставалась в стороне, наблюдая за тем, как горстка людей в каждой из главных европейских столиц жонглировала важными решениями. Будучи продуктами своей социальной среды и времени с глубоко укоренившейся верой в авторитет и честь (такие слова часто будут востребованы в те беспокойные дни), в своих решениях они основывались на допущениях, которые они не всегда формулировали даже самим себе. Они также пребывали во власти своих собственных воспоминаний о прошлых победах и поражениях, своих надеждах и страхах перед будущим.

Весть об убийствах быстро распространилась по Европе и была встречена с той же смесью равнодушия и мрачного предчувствия, что и в ложе Пуанкаре. В Вене, где эрцгерцога не очень любили, прогулки верхом и развлечения в популярном Пратер-парке отменены не были. Однако высшие классы пришли в отчаяние в отношении будущего монархии, которая неоднократно теряла наследников, и снова воспылали враждебностью к сербам, которые, по общепринятому мнению, были ответственны за убийство. В немецком университетском городке Фрайбурге большинство жителей, если верить их дневникам, были озабочены собственными проблемами, будь то летний урожай или отпуск. Возможно, потому, что был историком, выдающийся ученый Фридрих Майнеке отреагировал иначе: «У меня тут же потемнело в глазах. Это означает войну, сказал я себе»[1577]. Когда весть долетела до Киля, власти отправили в море баркас, чтобы найти яхту кайзера. Вильгельм, который считал Франца-Фердинанда своим другом, был потрясен. «Не будет ли лучше оставить гонку?» – спросил он. Он решил немедленно вернуться в Берлин, чтобы взять инициативу в свои руки и оповестить всех, что намерен работать для сохранения мира, хотя в течение нескольких следующих дней он все же сумел найти время для интенсивного обсуждения внутренней отделки своей новой яхты[1578]. В самом Киле флаги были немедленно спущены до половины мачт, а оставшиеся общественные мероприятия – отменены. Британский флот, который там находился с визитом вежливости, отплыл 30 июня. Немцы послали ему сигнал «Счастливого пути», и англичане ответили «Друзьями были, и друзья навсегда»[1579]. Чуть более чем через месяц они будут воевать друг с другом.

Событие, которому суждено было вывести Европу на финишную прямую к Великой войне, было делом рук фанатичных славянских националистов из организации «Млада Босна» и их тайных сторонников в Сербии. Сами убийцы и их непосредственное окружение были в основном молодыми сербскими и хорватскими крестьянскими парнями, которые уехали из сел учиться и работать в городах Дуалистической монархии и Сербии. И хотя они надели костюмы вместо своей традиционной одежды и осуждали консерватизм старшего поколения, их тем не менее многое смущало и беспокоило в современном им мире. Трудно не начать сравнивать их с экстремистскими группами, существующими среди исламских фундаменталистов вроде «Аль-Каиды» веком позже. Подобно тем, более поздним фанатикам члены «Млады Босны» обычно были ярыми пуританами, презиравшими такие вещи, как алкоголь и сексуальные связи. Они ненавидели Австро-Венгрию отчасти потому, что обвиняли ее в совращении своих южнославянских подданных. Немногие члены «Млады Босны» имели постоянную работу. Они скорее зависели от того, что им перепадало от их семей, с которыми они обычно уже успели поссориться. Они делились друг с другом своим немногочисленным имуществом, спали друг у друга на полу и часами сидели за одной чашкой кофе в дешевых кафе, споря о жизни и политике[1580]. Они были идеалистами, преданными делу освобождения Боснии от иностранного владычества и построения нового, более справедливого мира. Находясь под сильным влиянием великих русских революционеров и анархистов, члены «Млады Босны» верили, что могут достичь своих целей только посредством насилия и, если необходимо, принесения в жертву своих собственных жизней[1581].